Платон ГИППИЙ МЕНЬШИЙ Перевод С.Я.Шейнман-Топштейн Евдик, Сократ, Гиппий Е в д и к. Ты-то почему молчишь, мой Сократ, после столь внушительной речи Гиппия, не присоединяясь к нашим похвалам и ничего не опровергая, если что-нибудь у него кажется тебе плохо сказанным? Да ведь и остались здесь все свои люди, посвящающие досуг усердным занятиям философией. С о к р а т. В самом деле, Евдик, я с радостью расспросил бы Гиппия о многом из того, что он сейчас поведал нам о Гомере. Ведь и от твоего отца Апеманта я слыхивал, будто Гомерова “Илиада” - поэма более прекрасная, чем его “Одиссея”, - настолько более прекрасная, насколько Ахилл доблестнее Одиссея: по словам Апеманта, одна из этих поэм сочинена в честь Одиссея, другая же - в честь Ахилла . И если только Гиппий к тому расположен, именно это я с удовольствием выспросил бы у него - кто из этих двух мужей кажется ему более доблестным, коль скоро он явил нам множество разнообразных соображений не только о Гомере, но и относительно ряда других поэтов. Е в д и к. Ну уж ясно, что Гиппий не откажет тебе в ответе, если ты у него о чем-либо спросишь. Послушай, Гиппий, ты ведь ответишь, если Сократ задаст тебе свой вопрос? Не правда ли? Г и п п и й. Было бы очень странно, Евдик, с моей стороны, если бы, прибывая всякий раз с родины, из Элиды, в Олимпию на всенародное празднество эллинов, я предоставлял себя в храме в распоряжение всякого, желающего послушать заготовленные мною образцы доказательств, и отвечал любому на его вопросы , а тут вдруг попытался бы ускользнуть от вопросов Сократа! С о к р а т. Блажен ты, Гиппий, если каждую Олимпиаду прибываешь в святилище столь уверенным в расположении твоей души к мудрости! Я был бы удивлен, если бы кто-нибудь из атлетов входил туда столь же бесстрашно и с такой же уверенностью в готовности своего тела к борьбе, в какой ты, по твоим словам, пребываешь относительно своего разума. Г и п п и й. Моя уверенность, Сократ, вполне обоснованна: с тех пор как я начал участвовать в олимпийских состязаниях, я никогда ни в чем не встречал никого мне равного. С о к р а т. Выходит, Гиппий, что прекрасен этот дар мудрости - твоя слава - и для града элейцев и для твоих родителей! Однако что скажешь ты нам относительно Ахилла и Одиссея: который из них достойнее и в чем именно? Пока нас здесь было много и ты держал свою речь, я упустил сказанное тобою; я воздерживался от вопросов - и из-за присутствия огромной толпы, и чтобы не перебивать твою речь своими вопросами. Теперь же, поскольку нас мало, а наш Евдик побуждает меня к вопросам, ответь и разъясни нам получше, что говорил ты об этих двух мужах? Какое различение ты здесь проводишь? Г и п п и й. Но, Сократ, я хочу еще яснее, чем раньше, изложить тебе свой взгляд и на них и на других мужей: я утверждаю, что Гомер изобразил самым доблестным мужем из стоявших под Троей Ахилла, самым мудрым - Нестора , а самым хитроумным - Одиссея. С о к р а т. Поразительно, Гиппий! Но не будешь ли ты так добр не смеяться надо мной, коль я с трудом усвою сказанное и буду часто тебя переспрашивать? Прошу тебя, попытайся в своих ответах быть кротким и невзыскательным. Г и п п и й. Позором было бы для меня, Сократ, если бы, обучая всему этому других и считая возможным брать за это деньги , я не проявил бы снисходительности к твоим вопросам и кротости в ответах. С о к р а т. Ты прекрасно сказал. Когда ты утверждал, что Ахилл изображен самым доблестным, а Нестор - мудрейшим, мне казалось, я понимаю твои слова; в но вот когда ты сказал, что поэт изобразил Одиссея как самого хитроумного, я, по правде сказать, совсем не понял, что ты имеешь в виду. Скажи же, чтобы я лучше все это постиг: разве у Гомера Ахилл не представлен хитроумным? Г и п п и й. Отнюдь, Сократ. Напротив, он изображен честнейшим простаком, особенно в “Мольбах”, где, изображая их беседующими друг с другом. Гомер заставляет Ахилла сказать Одиссею: Сын богоравный Лаэрта, Улисс хитроумный и ловкий! Должен на речи твои прямым я отказом ответить, - Что я мыслю, скажу, и что совершить полагаю; Ибо не менее врат Аида мне тот ненавистен, Кто на сердце таит одно, говорит же другое. Сам я лишь то возвещу, чему неминуемо сбыться. Эти слова раскрывают характер каждого из мужей, а именно правдивость Ахилла и его прямоту, а с другой стороны, многоликость и лживость Одиссея. Ведь, по Гомеру, эти слова Ахилла направлены против Одиссея. С о к р а т. Вот теперь, Гиппий, я, кажется, понимаю, что ты говоришь: ясно, что многоликого ты почитаешь лживым. Г и п п и й. Именно так, Сократ. Как раз таким изобразил Одиссея Гомер всюду - и в “Илиаде”, и в “Одиссее”. С о к р а т. Значит, Гомеру, видимо, представляется, что один кто-то бывает правдивым, другой же - лживым, а не так, чтобы один и тот же человек был и правдив и лжив. Г и п п и й. Как же иначе, Сократ? С о к р а т. А твое собственное мнение, Гиппий, такое же? Г и п п и й. Безусловно. Было бы странно, если бы оно оказалось иным. С о к р а т. Пожалуй, оставим в покое Гомера: теперь уже невозможно его допросить, что именно он разумел, сочиняя эти стихи. Но поскольку, как видно, ты становишься сам ответчиком и тебе кажется, что ты единодушен с Гомером, то и говори сразу и за Гомера и за себя. Г и п п и й. Пусть будет так; спрашивай что хочешь, только покороче. С о к р а т. Как, по-твоему, лжецы не способны к действию - подобно больным - или они все же на что-то способны? Г и п п и й. Я считаю их даже очень способными и весьма на многое, особенно же на обман людей. С о к р а т. Значит, по-твоему, они очень способны, а также и хитроумны, или ты это мыслишь иначе? Г и п п и й. Именно так. С о к р а т. А хитроумные они обманщики по тупости и неразумию или же благодаря изворотливости и разуму? Г и п п и й. Безусловно, благодаря изворотливости и разуму. С о к р а т. Итак, похоже, что они умны. Г и п п и й. Клянусь Зевсом, даже слишком. С о к р а т. А будучи умными, они знают, что делают, или не ведают? Г и п п и й. Весьма даже ведают, потому и злоумышляют. С о к р а т. А зная то, что они знают, невежды они или мудрые? Г и п п и й. Они мудры в таких вот вещах - в обманах. С о к р а т. Постой. Давай припомним, что ты сказал: ты признаешь, что лжецы - люди способные, и умные, и знающие, и мудрые в своей лжи? Г и п п и й. Да, признаю. С о к р а т. А правдивые люди и лживые отличаются друг от друга и во всем друг другу противоположны? Г и п п и й. Да, таково мое мнение. С о к р а т. Послушай же: лжецы, согласно твоему утверждению, относятся к людям способным и мудрым Г и п п и й. Несомненно. С о к р а т. А когда ты утверждаешь, что лжецы способны и мудры в одном и том же, ты разумеешь, что они способны лгать, когда им угодно (относительно того, в чем они лгут), или что они не способны на то, в чем они лгут? Г и п п и й. Я утверждаю, что они на это способны. С о к р а т. Итак, если это обобщить, можно сказать, что лжецы - люди способные и мудрые в лжи. Г и п п и й. Да. С о к р а т. А человек невежественный и неспособный лгать, значит, не будет лжецом? Г и п п и й. Конечно же. С о к р а т. Следовательно, способный человек - это каждый, кто может делать то, что ему угодно, если это ему угодно? Я не говорю об избавлении себя от болезни или о других подобных вещах, но о том, что ты, например, способен, когда захочешь, написать мое имя. Разве не такого рода людей называешь ты способными? Г и п п и й. Да, таких. С о к р а т. Скажи же мне, Гиппий, разве ты не опытен в вычислениях и искусстве счета? Г и п п и й. И даже очень опытен, Сократ . С о к р а т. Значит, если кто спросит тебя, сколько будет трижды семьсот, ты, если пожелаешь, быстрее и лучше всех дашь правильный ответ? Г и п п и й. Конечно. С о к р а т. Потому, следовательно, что ты в этом деле самый способный и мудрый? Г и п п и й. Да. С о к р а т. Ты только самый мудрый и способный или и наиболее достойный человек в том, в чем ты способнейший и мудрейший, - в искусстве счета? Г и п п и й. Конечно же, Сократ, и наиболее достойный. С о к р а т. Значит, именно тебе легче всех промолвить истину в этом деле? Ведь так? Г и п п и й. Я полагаю, да. С о к р а т. Ну а как же относительно лжи в том же самом деле? Ответь мне, как и раньше, Гиппий, честно и откровенно: если кто спросил бы тебя, сколько будет трижды семьсот, а ты пожелал бы лгать и ни за что не отвечать правду, ты ли солгал бы лучше других и продолжал бы постоянно лгать насчет этого, если желал бы лгать и ни в коем случае не отвечать правду, или же невежда в искусстве счета сумел бы солгать лучше тебя, намеренно лгущего? И не выйдет ли случайно, что часто невежда, желая солгать, невольно выскажет истину благодаря своему невежеству, - ты же, мудрец, собираясь лгать, всегда будешь лгать на один манер? Г и п п и й. Да, получится так, как ты говоришь. С о к р а т. Ну а лжец является лжецом во всем прочем, кроме числа, и не лжет, когда он ведет подсчет? Г и п п и й. Нет, клянусь Зевсом, лжет и в подсчете. С о к р а т. Значит, мы допустим, Гиппий, что бывает лжец и в деле подсчета чисел? Г и п п и й. Да, это так. С о к р а т. Но кто же это будет такой? Коль скоро он хочет явиться лжецом, не должна ли ему по необходимости быть присуща и способность лгать, как ты это недавно признал? Если ты припоминаешь, согласно твоим же словам, человек, не способный лгать, вроде бы и не может оказаться лжецом. Г и п п и й. Да, припоминаю, я так сказал. С о к р а т. А разве не оказался ты недавно самым способным на ложь при подсчетах? Г и п п и й. Да, сказал я также и это. С о к р а т. Но, следовательно, ты и больше других способен говорить правду при вычислениях? Г и п п и й. Конечно. С о к р а т. Значит, один и тот же человек способен лгать и говорить правду при вычислениях? И таким человеком является тот, кто силен в подсчетах - знаток этого дела. Г и п п и й. Да. С о к р а т. Так кто же иной, Гиппий, оказывается лжецом при подсчетах, если не тот, кто в этом достоин и силен? Он же является и способным, и он же - правдивым. Г и п п и й. Это очевидно. С о к р а т. Вот ты и видишь, что правдивый человек и лжец - это в деле вычисления одно и то же, и первый из них ничуть не лучше второго. Ведь это один и тот же человек, и нет тут такой противоположности, как ты думал недавно. Г и п п и й. В этом деле, как видно, нет. С о к р а т. Хочешь, рассмотрим это для дел и иного рода? Г и п п и й. Что ж, если тебе угодно. С о к р а т. Ведь ты, конечно, сведущ и в геометрии? Г и п п и й. Да, разумеется. С о к р а т. Ну что ж, не так ли все обстоит и в геометрии? Разве не один и тот же человек способнее всех и на ложь и на правду относительно чертежей, а именно знаток геометрии? Г и п п и й. Да, это так. С о к р а т. А достойным человеком в этом деле является он или кто-то другой? Г и п п и й. Нет, именно он. С о к р а т. Следовательно, достойный и мудрый геометр - способнейший из всех и на ложь и на правду? И уж если кто лжет относительно чертежей, это ведь будет он - тот, кто является достойным геометром? Ведь он же способен, а плохой геометр не способен лгать, а кто не способен лгать, тот не окажется лжецом, как мы уже согласились. Г и п п и й. Это правда. С о к р а т. Давай же рассмотрим и третьего знатока - астронома: ведь в этом искусстве ты считаешь себя еще более сведущим, чем в двух предыдущих, не так ли, Гиппий? Г и п п и й. Да. С о к р а т. Значит, и в астрономии дело обстоит таким же образом, как и там? Г и п п и й. Похоже, что так. С о к р а т. Ив астрономии, следовательно, если кто вообще лжив, он-то и будет хорошим лжецом как знаток астрономии, раз он способен лгать; не способный же - не сможет: ведь он невежда. Г и п п и й. Это очевидно. С о к р а т. Значит, и в области астрономии правдивый человек и лжец будет одним и тем же. Г и п п и й. Очевидно, да. С о к р а т. Так вот, Гиппий, рассмотри таким же образом, без обиняков, все науки и убедись в том, что ни в одной из них дело не обстоит иначе. Ты ведь вообще мудрейший из всех людей в большей части искусств: слыхал я однажды, как ты рассыпался у лавок на площади , похваляясь своей достойной зависти многомудростью. Ты говорил, что, когда однажды прибыл в Олимпию, все твое тело было украшено изделиями твоих собственных рук, и прежде всего начал ты с перстня, сказав, что это вещь твоей работы, поскольку ты владеешь искусством резьбы по камню; и другая печатка оказалась твоим изделием, а также скребок и флакончик для масла - будто ты сработал их сам; потом ты сказал, что свои сандалии на ремнях ты собственноручно вырезал из кожи, а также скроил свой плащ и короткий хитон. Но что уж всем показалось весьма необычным и знаком высокой мудрости, так это твое заявление, будто ты сам сплел свой поясок для хитона, хотя такие пояса обычно носят богатые персы. Вдобавок ты заявил, что принес с собою поэмы, эпические стихи, трагедии и дифирамбы и много нестихотворных, на разнообразный лад сочиненных речей. И по части тех искусств, о которых я только что говорил, ты явился превосходящим всех остальных своим знанием, да и самым искусным в науке о ритмах и гармониях, а также в правописании; и то же самое во многих других искусствах, насколько могу я припомнить... Да! Я совсем было позабыл о твоей преискусной памяти: ты ведь считаешь себя в этом самым блистательным из людей . Возможно, я забыл и о многом другом. Однако я повторяю: попробуй, бросив взгляд на свои собственные искусства - их ведь немало, - а также на умения других людей, сказать мне, найдешь ли ты, исходя из того, в чем мы с тобой согласились, хоть одно, где бы правдивый человек и лжец подвизались отдельно друг от друга и не были бы одним и тем же лицом? Ищи это в любом виде мудрости, хитрости или как тебе это еще будет угодно назвать - не найдешь, мой друг! Ведь этого не бывает. А коли найдешь, скажи сам. Г и п п и й. Да нет, Сократ, сейчас не найдусь, что сказать. С о к р а т. Ну так не найдешься и впредь, как я полагаю. Если я прав, припомни, Гиппий, что вытекает из нашего рассуждения. Г и п п и й. Не очень-то я могу уразуметь, Сократ, о чем ты толкуешь. С о к р а т. Быть может, именно сейчас ты забыл о своей изобретательной памяти: видно, ты считаешь, что это здесь неуместно. Но я напомню тебе: ты же знаешь, что ты сказал об Ахилле, будто он правдив, об Одиссее же, что он лжив и многолик. Г и п п и й. Да. С о к р а т. Теперь же, как ты сам чувствуешь, выявилось, что правдивый и лжец - это одно и то же лицо, так что если Одиссей был лжецом, то он же и выходит правдивым, а если Ахилл был правдивым, то он же оказывается лжецом, и эти мужи не различны между собой и не противоположны друг другу, но одинаковы. Г и п п и й. Ну, Сократ, вечно ты сплетаешь какие-то странные рассуждения и, выбирая в них самое трудное, цепляешься к мелочам, а не опровергаешь в целом положение, о котором идет речь. Вот и сейчас, если желаешь, я приведу тебе достаточно веское доказательство, подкрепленное множеством доводов, в пользу того, что Гомер изобразил Ахилла как человека лучшего, чем Одиссей: он не умеет лгать, Одиссей же - хитер, без конца лжет и как человек гораздо хуже, чем Ахилл. Если же хочешь, противопоставь свою речь моей и докажи, что Одиссей более достойный человек, чем Ахилл; тогда все вокруг скорее поймут, кто из нас двоих красноречивей. С о к р а т. Гиппий, я ведь не сражаюсь с тобой и не оспариваю того, что ты мудрее меня; но по всегдашней своей привычке я, когда кто что-либо говорит, стараюсь вдуматься в это, особенно если говорящий кажется мне мудрецом; стремясь понять, что он говорит, я исследую, пересматриваю и сопоставляю его слова с целью познания. Если же говорящий кажется мне невеждой, я не переспрашиваю его, и нет мне дела до того, что он говорит. Из этого ты поймешь, каких людей я считаю мудрыми. Ты увидишь, что я бываю очень дотошен в отношении речей подобного человека и выспрашиваю его, чтобы извлечь таким образом полезное знание. Вот и теперь, слушая тебя, я подумал насчет прочтенных тобою недавно стихов, которые должны были показать, что Ахилл порицает Одиссея как пустого бахвала (если только ты верно это толкуешь): странно, но мне кажется, что как раз изворотливый Одиссей всегда правдив, Ахилл же изворотлив - в твоем понимании: ведь именно он лжет. Произнеся сперва те слова, которые ты недавно привел: Ибо не менее врат Аида мне тот ненавистен, Кто на сердце таит одно, говорит же другое, он немного погодя заявляет, что Одиссею и Агамемнону его не убедить и что он не намерен оставаться у Трои, но Завтра, принесши Зевесу и всем небожителям жертвы, Я корабли нагружу и спущу их на волны морские. Если желаешь и если до этого есть тебе дело, Рано с зарей ты увидишь, как рыбным они Геллеспонтом Вдаль по волнам побегут под ударами сильными весел. Если счастливое плаванье даст мне земли колебатель, В третий уж день я прибуду в мою плодородную Фтию. А еще раньше, браня Агамемнона, он говорил: Еду теперь же во Фтию! Гораздо приятней вернуться На кораблях изогнутых домой. Посрамленный тобою Не собираюсь тебе умножать здесь богатств и запасов! И, сказав это в первый раз перед лицом всего войска, а затем в кругу своих друзей, он, как это становится ясным, не делает никаких приготовлений к отплытию домой и даже попыток спустить корабли на воду, выразив тем самым великолепнейшее пренебрежение к необходимости говорить правду. Так вот, Гиппий, я с самого начала спрашивал тебя, потому что недоумевал, который из этих двух мужей изображен у поэта достойнейшим, и считал, что оба они в высшей степени достойные люди и трудно различить, кто из них лучше в правде и лжи и в любой способности: ведь оба они во всем этом чрезвычайно между собою сходны. Г и п п и й. Твой взгляд неверен, Сократ: ведь Ахилл лжет, как это очевидно, не умышленно, но невольно; он вынужден остаться из-за бедственного положения своего войска, чтобы ему помочь. Одиссей же лжет добровольно и с умыслом. С о к р а т. Ты вводишь меня в заблуждение, Гиппий, беря тем самым пример с Одиссея. Г и п п и й. Вот уж нет, Сократ; скажи, в чем и ради чего я тебя обманываю? С о к р а т. В том, что уверяешь, будто Ахилл лжет без умысла - это он-то, завзятый обманщик, столь нацеленный на похвальбу (как его изобразил Гомер), что оказывается гораздо более ловким, чем Одиссей, от которого он легко утаивает свое хвастовство; он осмеливается прямо противоречить самому себе, а Одиссею это и невдомек. По крайней мере слова Одиссея, обращенные к Ахиллу, ничем не выдают понимания Ахилло-вой лжи. Г и п п и й. Что ты имеешь в виду, Сократ? С о к р а т. Разве тебе не известно, что после разговора с Одиссеем, когда он уверял, что намерен отплыть на заре, Аяксу он сообщает совсем другое, вовсе не подтверждая, что собирается отплывать? Г и п п и й. В каком это месте? С о к р а т. А там, где он говорит: Думать начну я о битве кровавой, скажите, не раньше, Чем крепкодушным Приамом рожденный божественный Гектор К нашему стану придет и к черным судам Мирмидонским, Смерть аргивянам неся и огнем корабли истребляя. Здесь же, у ставки моей, пред моим кораблем чернобоким, Думаю, Гектор от боя удержится, как ни желал бы . Так неужели же ты, Гиппий, считаешь сына Фетиды и воспитанника премудрого Хирона настолько лишенным памяти, что, лишь недавно жестоко выбранив лицемеров, он теперь Одиссею говорит, будто намерен отплыть, Аяксу же - что он остается, и все это - словно без умысла и вовсе не потому, что он считает Одиссея простаком, а себя - далеко превосходящим его во всех этих штуках, в кознях и лжи? Г и п п и й. Нет, Сократ, я так не думаю: здесь, переубежденный, он простодушно говорит Аяксу не совсем то, что до того говорил Одиссею. А вот Одиссей и правду и ложь произносит всегда с умыслом. С о к р а т. Выходит, Одиссей - человек более достойный, чем Ахилл. Г и п п и й. Ну уж нет, Сократ, отнюдь. С о к р а т. Как же так? Разве не выяснилось недавно, что добровольно лгущие лучше, чем обманывающие невольно? Г и п п и й. Но каким же образом, Сократ, добровольные нечестивцы, злоумышленники и преступники могут быть достойнее невольных? Ведь этим последним оказывается обычно большое снисхождение, коль скоро они учинят какое-то зло - несправедливость или ложь - но неведению? Да и законы куда более суровые существуют для сознательных преступников и лжецов, чем для невольных. С о к р а т. Вот видишь, Гиппий, я говорю правду, когда утверждаю, что бываю очень назойлив, расспрашивая мудрецов. Это, смею сказать, единственное мое достоинство, ведь прочие мои качества ничего не стоят. По существу вопроса я обычно колеблюсь, не зная, как оно обстоит на самом деле. Об этом достаточно свидетельствует то, что когда я оказываюсь лицом к лицу с кем-либо из вас, прославленных мудростью, свидетели которой - все эллины, то кажется, будто я круглый неуч: ведь я решительно ни в чем с вами, скажем прямо, не соглашаюсь, а какое может быть более сильное доказательство невежества, чем расходиться в мнениях с мудрыми мужами? Но есть у меня и чудесное преимущество, которое меня выручает: я не стыжусь учиться, я выспрашиваю и выведываю и питаю великую благодарность к тому, кто мне отвечает, и никто не бывает у меня этой благодарностью обойден. Вдобавок я никогда не отрицал, что был чему-то научен, и не делал вид. будто это мое собственное изобретение; наоборот, я всегда прославляю своего учителя как мудреца и объявляю во всеуслышание, чему я от него научился. Вот и сейчас я не согласен с тем, что ты утверждаешь, и весьма сильно расхожусь с тобою во мнении. Я отлично понимаю, что дело тут во мне самом, ибо я таков, каков я есть, говорю это без всяких преувеличений. Ведь мое представление, Гиппий, прямо противоположно твоему: те, кто вредят людям, чинят несправедливость, лгут, обманывают и совершают проступки по своей воле, а не без умысла, - люди более достойные, чем те, кто все это совершает невольно . Правда, иногда у меня возникает противоположное мнение и я блуждаю вокруг да около, видимо, по неведению, но вот сейчас на меня сошло как бы наитие и мне представляется, что люди, добровольно совершающие какие-либо проступки, лучше, чем те, кто вершат их невольно. Виню же я в этом своем состоянии наши прежние рассуждения, из-за которых мне теперь кажется, что люди, совершающие все это невольно, хуже тех, кто действуют добровольно. Так уж будь столь любезен и не откажи исцелить мою душу; ибо, искоренив невежество моей души, ты сотворишь мне гораздо большее благо, чем если бы ты излечил болезнь моего тела. Но если ты собираешься произнести длинную речь, предупреждаю тебя - ты меня не исцелишь, ибо я за нею не услежу; если же ты, как перед этим, захочешь отвечать на мои вопросы, ты великую принесешь мне пользу, себе же, я полагаю, не повредишь. Честно говоря, должен я обратиться и к тебе, сын Апеманта: ведь это ты подвигнул меня на беседу с Гиппием; и теперь, если Гиппий не пожелает мне отвечать, заступись перед ним за меня. Е в д и к. Но, Сократ, я думаю, что Гиппий не нуждается в нашей просьбе: ведь его прежние слова не имели такого смысла, наоборот, он заявил, что не собирается уклоняться от чьих бы то ни было вопросов. Послушай, Гиппий! Разве не так ты сказал? Г и п п и й. Да, именно так. Но, Евдик, ведь Сократ всегда мутит воду при рассуждениях вроде какого-то злоумышленника. С о к р а т. Достойнейший Гиппий! Я делаю это без умысла - ведь тогда бы я был мудр и искусен по смыслу твоих утверждений - и невольно, так что будь ко мне снисходителен: ведь ты говоришь, что к невольному злоумышленнику надо иметь снисхождение. Е в д и к. Да, ни в коем случае не поступай иначе, Гиппий, но и ради нас и ради подтверждения своих прежних слов отвечай на вопросы Сократа. Г и п п и й. Я и буду отвечать, раз ты просишь. Спрашивай же, что тебе угодно. С о к р а т. Я горячо желаю, Гиппий, рассмотреть то, что было сейчас сказано: кто достойнее - те, кто совершают проступки добровольно или невольно? И я думаю, что к этому рассмотрению правильнее всего приступить так... Отвечай же: называешь ли ты какого-либо бегуна хорошим? Г и п п и й. Да, конечно. С о к р а т. Или же скверным? Г и п п и й. Да. С о к р а т. Значит, бегущий хорошо - хороший бегун, а бегущий плохо - плохой? Г и п п и й. Да. С о к р а т. И значит, бегущий медленно бежит плохо, а бегущий быстро - хорошо? Г и п п и й. Да. С о к р а т. Следовательно, в беге и в умении бегать быстрота - это благо, а медлительность - зло? Г и п п и й. Как же иначе? С о к р а т. Так лучшим бегуном будет тот, кто бежит медленно с умыслом или невольно? Г и п п и й. Тот, кто с умыслом. С о к р а т. А разве бежать не значит что-то делать? Г и п п и й. Конечно, значит. С о к р а т. А если делать, то и совершать? Г и п п и й. Да. С о к р а т. Следовательно, тот, кто скверно бежит, совершает в беге дурное и постыдное дело? Г и п п и й. Конечно, дурное. Как же иначе? С о к р а т. А тот, кто бежит медленно, бежит скверно? Г и п п и й. Да. С о к р а т. Значит, хороший бегун совершает это скверное и постыдное дело добровольно, а дурной - невольно? Г и п п и й. Похоже, что так. С о к р а т. Следовательно, в беге хуже тот, кто совершает скверное дело невольно, чем тот, кто вершит его добровольно? Г и п п и й. В беге - да. С о к р а т. А как же в борьбе? Кто будет лучший борец: тот, кто падает с умыслом, или тот, кто невольно? Г и п п и й. Похоже, тот, кто с умыслом. С о к р а т. А что в борьбе хуже и постыднее - упасть или повергнуть противника? Г и п п и й. Упасть. С о к р а т. И в борьбе, следовательно, тот, кто добровольно совершает дурное и постыдное дело, является лучшим борцом, чем тот, кто это вершит невольно. Г и п п и й. Похоже, что так. С о к р а т. А как же в любом другом телесном занятии? Разве тот, кто крепче телом, не может выполнять оба дела - дело сильного и дело слабого, то, что постыдно, и то, что прекрасно? И когда совершается что-то постыдное для тела, тот, кто покрепче телом, совершает это добровольно, а тот, кто хил, - невольно? Г и п п и й. Как будто и в отношении силы дело обстоит таким образом. С о к р а т. Ну а насчет благообразия как обстоит дело, Гиппий? Разве не так, что более красивому телу свойственно добровольно принимать постыдные и безобразные обличья, более же безобразному - невольно? Или ты думаешь иначе? Г и п п и й. Нет, именно так. С о к р а т. Следовательно, умышленное безобразие следует приписать достоинству тела, а невольное - его пороку? Г и п п и й. Это очевидно. С о к р а т. А что ты скажешь относительно голоса? Какой голос ты назовешь лучшим - фальшивящий умышленно или невольно? Г и п п и й. Умышленно. С о к р а т. А более негодным - тот, что фальшивит невольно? Г и п п и й. Да. С о к р а т. Ну а что бы ты предпочел иметь - хорошее или негодное? Г и п п и й. Хорошее. С о к р а т. Так ты предпочел бы иметь ноги, хромающие нарочно или же поневоле? Г и п п и й. Нарочно. С о к р а т. А хромота - разве это не безобразный порок? Г и п п и й. Да. С о к р а т. Пойдем дальше: подслеповатость - разве это не порок глаз? Г и п п и й. Да. С о к р а т. Какие же ты предпочел бы иметь и какими пользоваться глазами - теми, что умышленно щурятся и косят или же невольно? Г и п п и й. Теми, что умышленно. С о к р а т. Значит, ты считаешь лучшим для себя добровольно совершаемое зло, а не то, что вершится невольно? Г и п п и й. Да, если это зло такого рода. С о к р а т. Но разве все органы чувств - уши, ноздри, рот и другие - не подчинены одному и тому же определению, гласящему, что те из них, кои невольно вершат зло, нежелательны, ибо они порочны, те же, что вершат его добровольно, желанны, ибо они добротны? Г и п п и й. Мне кажется, это так. С о к р а т. Ну а какими орудиями лучше действовать - теми, с помощью которых можно добровольно действовать дурно, или теми, которые толкают на дурное поневоле? Например, какое кормило лучше - то, которым приходится дурно править поневоле, или то, с помощью которого неверное направление избирается добровольно? Г и п п и й. То, с помощью которого это делается добровольно. С о к р а т. И разве не так же точно обстоит дело с луком и лирой, с флейтами и со всем остальным? Г и п п и й. Ты говоришь правду. С о к р а т. Ну а что касается норова лошади - будет ли он лучше, если кто из-за него станет скверно наездничать добровольно или же поневоле? Г и п п и й. Если добровольно. С о к р а т. Значит, такой норов лошади лучше. Г и п п и й. Да. С о к р а т. Значит, с лошадью менее норовистой ты дела, зависящие от ее норова, будешь добровольно совершать дурно, а с лошадью более норовистой - поневоле? Г и п п и й. Конечно же. С о к р а т. Не так же ли обстоит дело и с нравом собак и всех прочих животных? Г и п п и й. Так. С о к р а т. Ну а у человека - например, у стрелка - какая душа кажется тебе достойнее - та, что добровольно не попадает в цель, или та, что невольно? Г и п п и й. Та, что не попадает в цель добровольно. С о к р а т. Значит, такая душа лучше в стрелковом деле? Г и п п и й. Да. С о к р а т. А душа, промахивающаяся невольно, хуже той, что делает это добровольно? Г и п п и й. В стрелковом деле - да. С о к р а т. А во врачебном? Разве душа, добровольно причиняющая телу зло, не более сведуща в искусстве врачевания? Г и п п и й. Да, более. С о к р а т. Значит, такая душа более искусна, чем та, что не сведуща? Г и п п и й. Да, более искусна. С о к р а т. Ну а если душа весьма искушена в игре на кифаре и флейте и во всех других искусствах и науках, то разве та, что искушена в них больше, не добровольно погрешает в этом, совершая дурное и постыдное, а та, что менее искушена, разве не совершает это невольно? Г и п п и й. Очевидно. С о к р а т. Итак, мы бы, конечно, предпочли, чтобы рабы наши имели души, добровольно погрешающие и вершащие зло, а не невольно, ибо души эти более искушены в подобных делах. Г и п п и й. Да. С о к р а т. Что же, а собственную свою душу разве не желали бы мы иметь самую лучшую? Г и п п и й. Да. С о к р а т. И значит, лучше будет, если она добровольно будет совершать зло и погрешать, а не невольно? Г и п п и й. Однако чудно бы это было, Сократ, если бы добровольные злодеи оказались лучшими людьми, чем невольные. С о к р а т. Но это вытекает из сказанного. Г и п п и й. По-моему, это неверно. С о к р а т. А я думаю, Гиппий, что и тебе это кажется верным. Ответь же мне снова: справедливость не есть ли некая способность или знание или то и другое вместе? Ведь необходимо, чтобы она была чем-то таким? Г и п п и й. Да. С о к р а т. А ведь если справедливость - это способность души, то более способная душа будет и более справедливой: такая душа, милейший, оказалась у нас достойнее. Г и п п и й. Да, оказалась. С о к р а т. Ну а если справедливость есть знание? Разве более мудрая душа - не более справедливая, а более невежественная - не менее справедливая? Г и п п и й. Это так. С о к р а т. Ну а если справедливость - и то и другое? Разве не так обстоит дело, что, обладая и знанием и способностью, душа бывает более справедливой, невежественная же душа - менее? Ведь это же неизбежно. Г и п п и й. Да, очевидно. С о к р а т. Так ведь душа более способная и мудрая оказывается лучшей и более способной совершать и то и другое - прекрасное и постыдное - в любом деле? Г и п п и й. Да. С о к р а т. Следовательно, когда она совершает нечто постыдное, она делает это добровольно, с помощью способности и искусства? А последние, по-видимому, присущи справедливости - оба или каждое порознь? Г и п п и й. Похоже, что так. С о к р а т. Ведь чинить несправедливость - значит поступать плохо, а не чинить ее - хорошо? Г и п п и й. Да. С о к р а т. Итак, более способная и достойная душа, когда она чинит несправедливость, чинит ее добровольно, а недостойная душа - невольно? Г и п п и й. Это очевидно. С о к р а т. И достойный человек - это тот, кто имеет достойную душу, скверный же человек имеет душу недостойную? Г и п п и й. Да. С о к р а т. Итак, достойному человеку свойственно чинить несправедливость добровольно, а недостойному - невольно, коль скоро достойный человек имеет достойную душу? Г и п п и й. Да ведь он же ее имеет. С о к р а т. Следовательно, Гиппий, тот, кто добровольно погрешает и чинит постыдную несправедливость - если только такой человек существует, - будет не кем иным, как человеком достойным. Г и п п и й. Трудно мне, Сократ, согласиться с тобою в этом. С о к р а т. Да я и сам с собой здесь не согласен, Гиппий, но все же это с необходимостью вытекает из нашего рассуждения. Однако, как я говорил раньше, я блуждаю в этом вопросе вокруг да около и никогда не имею одинакового мнения на этот счет. Правда, не удивительно, что я или другой какой-либо обычный человек здесь находится в заблуждении. Но уж если вы, мудрецы, станете тут блуждать, это и для нас ужасно, раз мы даже с вашей помощью не можем избавиться от ошибки.