Платон
ИОН
Перевод Я.М.Боровского
Сократ, Ион

С о к р а т. Иону привет! Откуда ты теперь к нам? Из дому, из Эфеса, что ли?

И о н. Совсем нет, Сократ, из Эпидавра, с празднеств Асклепия.

С о к р а т. Разве эпидаврийцы устраивают в честь этого бога и состязания рапсодов?

И о н. Как же! Да и в других мусических искусствах там состязаются.

С о к р а т. Что же, и мы выступали на состязании? И как ты выступил?

И о н. Мы получили первую награду, Сократ.

С о к р а т. Вот это хорошо! Смотри же, чтобы мы победили и на Панафинеях!

И о н. Так и будет, если бог захочет.

С о к р а т. Да, Ион, часто я завидовал вашему искусству... Оно всегда требует, чтобы вы выглядели как можно красивее и были в нарядном уборе, вместе с тем вам необходимо заниматься многими отличными поэтами, и прежде всех - Гомером, самым лучшим и божественным из поэтов, и постигать его замысел, а не только заучивать стихи. Как вам не позавидовать! Ведь нельзя стать хорошим рапсодом, не вникая в то, что говорит поэт; рапсод должен стать для слушателей истолкователем замысла поэта, а справиться с этим тому, кто не знает, что говорит поэт, невозможно. Тут есть чему позавидовать!

И о н. Ты прав, Сократ. Для меня это и было самым трудным в моем искусстве; все же, мне думается, я объясняю Гомера лучше всех, так что ни Метродор Лампсакский, ни Стесимброт Фасосский, ни Главкон, ни другой кто из живших когда-либо не был в состоянии высказать о Гомере гак много верных мыслей, как я.

С о к р а т. Это хорошо. Ион; ты, верно, не откажешься сообщить их мне.

И о н. Да, Сократ, действительно стоит послушать, в какой прекрасный убор я одеваю Гомера: по-моему, я достоин того, чтобы гомериды увенчали меня золотым венком.

С о к р а т. Я непременно выберу время, чтобы послушать тебя. А сейчас скажи мне вот что: только ли в Гомере ты силен или также и в Гесиоде и Архилохе?

И о н. Нет, только в Гомере; мне кажется, и этого достаточно.

С о к р а т. А есть ли что-нибудь такое, о чем и Гомер и Гесиод оба говорят одно и то же?

И о н. Я думаю, есть, и даже многое.

С о к р а т. И то, что об этом говорит Гомер, ты лучше истолковал бы, чем то, что говорит Гесиод?

И о н. Если они говорят одно и то же, то и я, Сократ, истолковал бы это одинаково.

С о к р а т. А то, о чем они говорят по-разному? Например, о прорицании говорят ли что-нибудь и Гомер и Гесиод?

И о н. Конечно.

С о к р а т. Так что же? Кто истолковал бы лучше сходство и различие в том, что оба поэта говорили о прорицании - ты или кто-нибудь из хороших прорицателей?

И о н. Кто-нибудь из прорицателей.

С о к р а т. А если бы ты был прорицателем, разве ты не мог бы толковать и то, что сказано ими по-разному, раз уж ты умеешь истолковывать сказанное одинаково?

И о н. Ясно, что так.

С о к р а т. Как же это ты силен в том, что касается Гомера, а в том, что касается Гесиода и остальных поэтов, не силен? Разве Гомер говорит не о том же, о чем все остальные поэты? Разве он не рассказывает большею частью о войне и отношениях людей, хороших и плохих, простых и умудренных в чем-нибудь; о богах, как они общаются друг с другом и с людьми; о том, что творится на небе и в Аиде, и о происхождении богов и героев? Не это ли составляет предмет поэзии Гомера?

И о н. Ты прав, Сократ.

С о к р а т. А что ж остальные поэты? Разве они говорят не о том же самом?

И о н. Да, Сократ, но их творчество не такое, как у Гомера.

С о к р а т. Что же? Хуже?

И о н. Да, гораздо хуже.

С о к р а т. А Гомер лучше?

И о н. Конечно, лучше, клянусь Зевсом.

С о к р а т. Не правда ли, милый Ион, когда, например, о числе станут говорить многие, а один будет говорить лучше всех, то ведь кто-нибудь отличит хорошо говорящего?

И о н. Я полагаю.

С о к р а т. Будет ли это тот же самый, кто отличит и говорящих плохо, или другой человек?

И о н. Конечно, тот же самый.

С о к р а т. Не тот ли это, кто владеет искусством счисления?

И о н. Да.

С о к р а т. А если многие станут обсуждать, какая пища полезна, и кто-нибудь из них будет говорить получше, то отличить говорящего лучше всех может один человек, а говорящего хуже всех - другой, или один и тот же человек отличит обоих?

И о н. Конечно, один и тот же; это ясно.

С о к р а т. Кто же он? Как его назвать?

И о н. Это врач.

С о к р а т. Итак, скажем вообще: если многие говорят об одном и том же, то всегда один и тот же человек отличит, кто говорит хорошо, а кто плохо; а тот, кто не отличит говорящего плохо, не отличит, ясное дело, и говорящего хорошо, раз они говорят об одном и том же.

И о н. Да, это так.

С о к р а т. Значит, один и тот же человек способен судить о них обоих?

И о н. Да.

С о к р а т. Ты говоришь, что и Гомер, и остальные поэты, в том числе и Гесиод и Архилох, говорят хотя и об одном, но не одинаково: Гомер хорошо, а те хуже.

И о н. Да, и я прав.

С о к р а т. Но если ты отличаешь говорящих хорошо, то отличил бы и говорящих хуже, то есть мог бы узнать, что они хуже говорят.

И о н. Само собой разумеется.

С о к р а т. Значит, дорогой мой, мы не ошибемся, если скажем, что Ион одинаково силен и в Гомере, и в остальных поэтах, раз он сам соглашается, что один и тот же человек может быть хорошим судьей всех, кто говорит об одном и том же; а ведь чуть ли не все поэты воспевают одно и то же.

И о н. В чем же причина, Сократ, что когда кто-нибудь говорит о другом поэте, я не обращаю внимания и не в силах добавить ничего стоящего, а попросту дремлю, между тем, лишь только кто упомянет о Гомере, я тотчас просыпаюсь, становлюсь внимателен и нисколько не затрудняюсь, что сказать?

С о к р а т. Об этом нетрудно догадаться, друг мой. Всякому ясно, что не благодаря выучке и знаниям ты способен говорить о Гомере; если бы ты мог делать это благодаря выучке, то мог бы говорить и обо всех остальных поэтах: ведь поэтическое искусство - единое целое. Не так ли?

И о н. Да.

С о к р а т. А если взять любое другое искусство в его целом, то разве не один и тот же способ рассмотрения применим и ко всем искусствам? Хочешь послушать, как я это понимаю, Ион?

И о н. Очень хочу, Сократ, клянусь Зевсом; мне приятно слушать вас, мудрецов.

С о к р а т. Хотелось бы мне, Ион, чтобы ты был прав; но мудрецы-то скорее вы, рапсоды, актеры и те, чьи творения вы поете, а я всего только говорю правду, как и следует заурядному человеку. Посмотри, о каком пустяке я теперь спросил тебя: всякий может легко и просто понять мои слова, что рассмотрение останется тем же, если взять искусство в целом. В самом деле, разберем последовательно. Существует ли, например, искусство живописи как целое?

И о н. Да.

С о к р а т. И много было и есть художников, хороших и плохих?

И о н. Совершенно верно.

С о к р а т. Так вот, видал ли ты кого-нибудь, кто способен объяснить, что в живописи Полигнота, сына Аглаофонта, хорошо, а что нет, а когда дело коснется других художников - бессилен, и когда кто-нибудь говорит о произведениях всех прочих художников, то он дремлет, затрудняется и не может ничего объяснить; а когда нужно высказать мнение о Полигноте или об ином, но только одном каком-нибудь художнике, он вдруг просыпается, становится внимателен и нисколько не затрудняется, что сказать?

И о н. Нет, клянусь Зевсом, я не видал такого человека.

С о к р а т. Ну, а если речь идет о ваянии, видал ли ты кого-нибудь, кто способен разобрать достоинства творчества Дедала, сына Метиона, или Эпея, сына Панопея, или Феодора Самосца, или одного кого-нибудь из прочих ваятелей, а произведения других ваятелей ему недоступны, и он дремлет, не зная, что сказать?

И о н. Нет, клянусь Зевсом, я не видывал такого.

С о к р а т. И наверное, думаю я, когда дело идет об игре на флейте, либо на кифаре, или о пении под кифару, или об искусстве рапсодов, ты никогда не видал человека, который способен говорить об Олимпе, о Фамире, об Орфее или о Фемии, итакийском рапсоде, а слушая Иона эфесца, становится в тупик и не может сообразить, что в его пении хорошо, а что нет.

И о н. Мне нечего возразить на это, Сократ. Я только уверен, что о Гомере я говорю лучше всех и при этом бываю находчив; и все другие подтверждают, что о Гомере я хорошо говорю, а об остальных нет. Вот и пойми, в чем тут дело.

С о к р а т. Понимаю, Ион, и сейчас объясню тебе, что это, по-моему, значит. Твоя способность хорошо говорить о Гомере - это, как я только что сказал, не уменье, а божественная сила, которая тобою движет, как в том камне, который Эврипид назвал магнесийским, а большинство называет гераклейским. Этот камень не только притягивает железные кольца, но и сообщает им такую силу, что они, в свою очередь, могут делать то же самое, что и камень, то есть притягивать другие кольца, так что иногда получается очень длинная цепь из кусочков железа и колец, висящих одно за другим; у них у всех сила зависит от того камня.

Так и Муза сама делает вдохновенными одних, а от этих тянется цепь других восторженных. Все хорошие эпические поэты не благодаря уменью слагают свои прекрасные поэмы, а только когда становятся вдохновенными и одержимыми; точно так и хорошие мелические поэты; как корибанты пляшут в исступлении, так и они в исступлении творят эти свои прекрасные песнопения; когда ими овладеет гармония и ритм, они становятся вакхантами и одержимыми: вакханки в минуту одержимости черпают из рек мед и молоко, а в здравом уме - не черпают, и то же бывает с душою мелических поэтов, как они сами свидетельствуют.

Говорят же нам поэты, что они летают, как пчелы, и приносят нам свои песни, собранные у медоносных источников в садах и рощах Муз. И они говорят правду: поэт - это существо легкое, крылатое и священное; он может творить не ранее, чем сделается вдохновенным и исступленным и не будет в нем более рассудка; а пока у человека есть это достояние, никто не способен творить и вещать.

Поэты, творя, говорят много прекрасного о различных предметах, как ты о Гомере, не от умения, а по божественному наитию, и каждый может хорошо творить только то, на что его подвигнула Муза, - один - дифирамбы, другой - энкомии, третий - ипорхемы, этот - эпические поэмы, тот - ямбы; во всем же прочем каждый из них слаб. Ведь не от уменья они Это говорят, а от божественной силы: если бы они благодаря уменью могли хорошо говорить об одном, то могли бы говорить и обо всем прочем; потому-то бог и отнимает у них рассудок и делает их своими слугами, вещателями и божественными прорицателями, чтобы мы, слушатели, знали, что это не они, у кого и рассудка-то нет, говорят такие ценные вещи, а говорит сам бог и через них подает нам голос.

Лучшее подтверждение этому взгляду - Тинних халкидец, который ни разу не создал ничего достойного упоминания, кроме того пэана, который все поют, - это, пожалуй, прекраснейшее из всех песнопений; то была просто какая-то “находка Муз”, как выражается и сам Тинних. Тут, по-моему, бог яснее ясного показал нам все, чтобы мы не сомневались, что не человеческие эти прекрасные творения и не людям они принадлежат, но что они - божественны и принадлежат богам, поэты же - не что иное, как передатчики богов, одержимые каждый тем богом, который им овладеет. Чтобы доказать это, бог нарочно пропел прекраснейшую песнь устами слабейшего поэта. Разве я, по-твоему, не прав, Ион?

И о н. По-моему, ты прав, клянусь Зевсом; твои речи захватывают мою душу, Сократ, и мне кажется, что хорошие поэты под божественным наитием передают нам это от богов.

С о к р а т. А вы, рапсоды, в свою очередь передаете творения поэтов?

И о н. И в этом ты прав.

С о к р а т. Стало быть, вы оказываетесь передатчиками передатчиков?

И о н. Совершенно верно.

С о к р а т. Скажи мне вот что, Ион, не скрывай от меня того, о чем я тебя спрошу. Всякий раз как тебе удается исполнение эпоса и ты особенно поражаешь зрителей, когда поешь, как Одиссей вскакивает на порог, открываясь женихам, и высыпает себе под ноги стрелы, или как Ахилл ринулся на Гектора, или что-нибудь жалостное об Андромахе, о Гекабе или о Приаме, - в уме ли ты тогда или вне себя, так что твоей душе, в порыве вдохновения, кажется, что она тоже там, где совершаются события, о которых ты говоришь, - на Итаке, в Трое или где бы то ни было?

И о н. Как наглядно подтвердил ты свои слова, Сократ! Отвечу тебе, не таясь. Когда я исполняю что-нибудь жалостное, у меня глаза полны слез, а когда страшное и грозное - волосы становятся дыбом от страха и сердце сильно бьется.

С о к р а т. Что же, Ион? Скажем ли мы, что находится в Здравом рассудке тот человек, который, нарядившись в расцвеченные одежды и надев золотой венец, станет плакать среди жертвоприношений и празднеств, ничего не потеряв из своего убранства, или будет испытывать страх, находясь среди более чем двадцати тысяч дружественно расположенных людей, когда никто его не грабит и не обижает?

И о н. Клянусь Звсом, Сократ, такой человек, по правде сказать, совсем не в здравом рассудке.

С о к р а т. Знаешь ли, что то же самое вы делаете и со многими из зрителей?

И о н. Знаю, и очень хорошо: я каждый раз вижу сверху, с возвышения, как слушатели плачут и испуганно глядят и поражаются, когда я говорю. Ведь мне необходимо очень внимательно следить за ними: если я заставлю их плакать, то сам буду смеяться, получая деньги, а если заставлю смеяться, сам буду плакать, лишившись денег.

С о к р а т. Теперь ты понимаешь, что такой зритель - последнее из тех звеньев, которые, как я говорил, получают одно от другого силу под воздействием гераклейского камня. Среднее звено - это ты, рапсод и актер, первое - это сам поэт, а бог через вас всех влечет душу человека куда захочет, сообщая силу через одного другому. И тянется, как от того камня, длинная цепь хоревтов и учителей с их помощниками: они держатся сбоку на звеньях, соединенных с Музой. И один поэт зависит от одной Музы, другой - от другой. Мы обозначаем это словом “одержим”, и это почти то же самое: ведь Муза держит его. А от этих первых звеньев - поэтов, зависят другие вдохновленные: один от Орфея, другой от Мусея; большинство же одержимы Гомером, или Гомер держит их. Один из них - ты, Ион, и Гомер держит тебя. Когда кто-нибудь поет творения другого поэта, ты спишь и не находишь, что сказать, а когда Запоют песнь этого твоего поэта, ты тотчас пробуждаешься, твоя душа пляшет, и ты нисколько не затрудняешься, что сказать. Ведь то, что ты говоришь о Гомере, все это не от уменья и знания, а от божественного определения я одержимости; как корибанты чутко внемлют только напеву, исходящему от того бога, которым они одержимы, и для этого напева у них достаточно и телодвижений и слов, о других же они и не помышляют, так и ты, Ион, когда кто-нибудь вспомнит о Гомере, знаешь, что сказать, а в остальных поэтах затрудняешься. И причина того, о чем ты меня спрашиваешь - почему ты о Гомере Знаешь, а об остальных нет, - причина здесь та, что не выучкой, а божественным определением ты - искусный хвалитель Гомера.

И о н. Хорошо говоришь ты, Сократ; а все же я удивился бы, если бы тебе удалось убедить меня, что я восхваляю Гомера в состоянии одержимости и исступленности. Я думаю, что и тебе не казалось бы так, если бы ты послушал, как я говорю о Гомере.

С о к р а т. Да я и хочу послушать, только не раньше, чем ты ответишь мне вот на какой вопрос: из того, что говорит Гомер, о чем ты хорошо говоришь? Ведь не обо всем же, конечно.

И о н. Будь уверен, Сократ, что обо всем без исключения.

С о к р а т. Но ведь не о том же, чего ты, паче чаяния, не знаешь, хотя Гомер об этом и упоминает?

И о н. О чем же это Гомер говорит, а я не знаю?

С о к р а т. Гомер часто и много говорит о различных искусствах, например, об управлении колесницей, - сейчас скажу тебе, если вспомню место.

И о н. Да я сам скажу, я помню.

С о к р а т. Так скажи мне, что говорит Нестор своему сыну Антилоху, советуя ему быть осторожным на поворотах при состязании колесниц на тризне Патрокла. Ион. “Сам же”, - говорит Нестор, -

крепко держась в колеснице красивосплетенной,
Влево легко наклонись, а коня, что под правой рукою,
Криком гони и бичом и бразды попусти совершенно,
Левый же конь твой пускай подле самой меты обогнется
Так, чтоб казалось, поверхность ее колесо очертило
Ступицей жаркою. Но берегись, не ударься о камень.

С о к р а т. Достаточно. Вот здесь, Ион, кто лучше мог бы судить, правильно ли говорит Гомер иди нет - врач или возничий?

И о н. Конечно, возничий.

С о к р а т. Потому ли, что владеет этим искусством, или по другой причине?

И о н. Нет, именно благодаря своему искусству.

С о к р а т. И каждому искусству дано от бога ведать одним каким-нибудь делом? Ведь то, что мы узнаём, овладев искусством кормчего, мы не можем узнать, освоив искусство врача.

И о н. Конечно, нет.

С о к р а т. И, овладев искусством строителя, - то, что узнаём, освоив искусство врача?

И о н. Конечно, нет.

С о к р а т. Не так ли и во всех искусствах: что мы узнаем, изучив одно искусство, того мы не узнаем, изучив другое? Но сначала скажи мне вот что: не называешь ли ты одно искусство так, а другое иначе?

И о н. Да.

С о к р а т. И я, замечая, что одно искусство есть знание одних вещей, а другое - других, называю одно так, а другое иначе; так же поступаешь и ты?

И о н. Да.

С о к р а т. Ведь если бы и то и другое искусство было знанием одних и тех же вещей, то зачем стали бы мы называть одно так, а другое - иначе, раз одно и то же можно было бы узнать, овладев любым из двух. Вот, например, я знаю, что здесь пять пальцев, и ты знаешь то же самое, что и я; и если бы я тебя спросил, не с помощью ли одного искусства - искусства счисления - познаём одно и то же и я и ты или с помощью разных искусств, ты, конечно, сказал бы, что с помощью одного и того же.

И о н. Да.

С о к р а т. Вот теперь скажи мне то, о чем я хотел спросить: думаешь ли ты, что так бывает во всех искусствах и что, изучая одно искусство, познаешь одно, а изучая другое - познаешь уже не то же самое, а нечто совсем иное, если, конечно, само искусство другое.

И о н. Я думаю, что так, Сократ.

С о к р а т. А кто не овладеет каким-либо искусством, тот не способен будет хорошо знать то, что говорится или делается согласно этому искусству, не правда ли?

И о н. Правда твоя.

С о к р а т. А кто лучше знает, правильно ли говорит Гомер в тех стихах, которые ты привел, - ты или возничий?

И о н. Возничий.

С о к р а т. Ведь ты - рапсод, а не возничий.

И о н. Да.

С о к р а т. А искусство рапсода - иное по сравнению с искусством возничего?

И о н. Да.

С о к р а т. И раз оно иное, то оно есть знание иных вещей?

И о н. Да. Сократ. Ну, а когда Гомер говорит, как Гекамеда, наложница Нестора, дает раненому Махаону питье, приблизительно в таких словах:

...растворила
Смесь на вине прамнииском, натерла козьего сыра
Теркою медной и лук на закуску к питью предложила. -

то, чтобы узнать, правильно ли говорит Гомер или нет, требуется врачебное искусство или искусство рапсода?

И о н. Врачебное.

С о к р а т. А когда Гомер говорит:

Быстро в пучину Ирида, подобно свинцу, погрузилась,
Ежели он, прикрепленный под рогом вола стенового,
Мчится, коварный, рыбам прожорливым гибель несущий, -

то как мы ответим на вопрос, чье искусство - рыболова или рапсода - скорее разберет, что он говорит, и правильно ли?

И о н. Ясно, Сократ, что искусство рыболова.

С о к р а т. Посмотри же: если бы ты, задавая мне вопрос, сказал: “Раз ты, Сократ, находишь у Гомера то, что подлежит ведению каждого из искусств, то найди мне и для прорицателя и его искусства что-нибудь такое, о чем ему надлежит судить, хорошо или плохо это сочинено”, - посмотри, как легко и правильно я тебе отвечу. Часто Гомер говорит это и в “Одиссее”, - например, то, что говорит женихам гадатель из рода Мелампа, Феоклимен:

Вы, злополучные, горе вам, горе! Невидимы стали
Головы ваши во мгле, и невидимы ваши колена;
Слышен мне стон ваш, слезами обрызганы ваши ланиты;
И привиденьями, в бездну Эреба бегущими, полны
Сени и двор, и на солнце небесное, вижу я, всходит
Страшная тень, и под ней вся земля покрывается мраком.

Часто и в “Илиаде”, например, в “Сражении у стен”; ведь и там Гомер говорит:

Ров перейти им пылавшим явилася вещая птица,
Свыше летящий орел, рассекающий воинство слева,
Мчащий в когтях обагренного кровью огромного змея:
Жив еще был он, крутился и брани еще не оставил;
Взвившись назад, своего похитителя около выи
В грудь уязвил, и, растерзанный болью, на землю добычу,
Змея, отбросил орел, уронил посреди ополченья,
Сам же, крикнувши звучно, понесся по веянью ветра.

Вот это, скажу я, и тому подобное подлежит рассмотрению и суждению прорицателя.

И о н. И ты будешь прав, Сократ.

С о к р а т. Да и ты прав, Ион, говоря об этом. Ну-ка, теперь и ты выбери мне, как я тебе выбрал из “Одиссеи” и из “Илиады” то, что относится к прорицателю, к врачу и к рыболову, - так и ты, Ион, выбери мне - ты же и опытнее в Гомере, - что относится к рапсоду и к его искусству и что подлежит рассмотрению и суждению рапсода предпочтительно пред всеми другими людьми.

И о н. Я утверждаю, Сократ, что решительно всё.

С о к р а т. Нет, не это ты утверждаешь, Ион, будто решительно всё, неужто ты так забывчив? А не следовало бы рапсоду быть забывчивым.

И о н. Что же я забыл?

С о к р а т. Не помнишь разве, как ты говорил, что искусство рапсода - иное по сравнению с искусством возничего?

И о н. Помню.

С о к р а т. И ты соглашался, что раз оно иное, то иной будет и область его ведения?

И о н. Да.

С о к р а т. Значит, по твоим же собственным словам, уже не все будет входить в ведение рапсода и его искусства.

И о н. Кроме, пожалуй, вот таких вещей, Сократ.

С о к р а т. Под “такими вещами” ты понимаешь, видимо, то, что относится к другим искусствам; но если не все, то что же именно будет в ведении рапсода?

И о н. По-моему, в его ведении будет то, какие речи приличны мужчине и какие - женщине, какие - рабу, а какие - свободному, какие - подчиненному, а какие - начальствующему.

С о к р а т. А какие распоряжения надо сделать, если в море корабль застигнут бурей, по-твоему, рапсод будет знать лучше, чем кормчий?

И о н. Нет, это лучше знает кормчий.

С о к р а т. Или как надо распорядиться в случае болезни, рапсод будет знать лучше, чем врач?

И о н. Нет.

С о к р а т. Но, по-твоему, ты знаешь, как должен говорить раб?

И о н. Да.

С о к р а т. Например, что должен сказать раб-волопас, укрощающий взбесившихся быков, по-твоему, будет лучше знать рапсод, а не волопас?

И о н. Нет, конечно.

С о к р а т. Или то, что должна сказать женщина-пряха, прядущая шерсть?

И о н. Нет.

С о к р а т. А может быть, рапсод будет знать, что должен сказать военачальник, ободряя воинов?

И о н. Да, вот это рапсод будет знать.

С о к р а т. Что же, искусство рапсода - это искусство военачальника?

И о н. Я-то, по крайней мере, знал бы, какие речи подобают военачальнику.

С о к р а т. Потому что ты. вероятно, и в искусстве военачальника сведущ, Ион. А если бы, например, ты одновременно и умел играть на кифаре и был бы наездником, а значит распознавал бы хорошо и дурно выезженных коней, и я бы спросил тебя: благодаря какому же искусству ты, Ион, распознаёшь хорошо выезженных коней? Тому же самому, благодаря которому ты стал наездником, или тому, благодаря которому играешь на кифаре, что ответил бы ты мне?

И о н. Благодаря тому же искусству, с помощью которого я стал наездником, сказал бы я.

С о к р а т. И если бы ты отличал, кто хорошо играет на кифаре, ты согласился бы, что делаешь это при помощи того искусства, благодаря которому ты - кифарист, а не благодаря тому, что ты - наездник?

И о н. Да.

С о к р а т. А если ты знаешь толк в воинском деле, то при помощи ли того искусства, благодаря которому ты сведущий военачальник, или из-за того, что ты хороший рапсод?

И о н. По-моему, это совершенно безразлично.

С о к р а т. Как? Ты говоришь, что это совершенно безразлично? Искусство рапсода и искусство военачальника - одно искусство или два? Что ты скажешь?

И о н. По-моему, одно.

С о к р а т. Значит, кто хороший рапсод, тот, оказывается, и хороший военачальник?

И о н. Непременно, Сократ.

С о к р а т. И оказывается, кто хороший военачальник, тот и хороший рапсод?

И о н. Этого-то я не думаю.

С о к р а т. Но кто хороший рапсод, тот, по-твоему, и хороший военачальник?

И о н. Конечно.

С о к р а т. Не лучший ли ты рапсод, чем любой из греков?

И о н. И намного, Сократ.

С о к р а т. Так ты и военачальник, Ион, лучший среди греков?

И о н. Будь уверен в этом, Сократ; а научился я этому из произведений Гомера.

С о к р а т. Ради богов, Ион, почему же в таком случае ты, лучший военачальник и лучший рапсод из греков, только поешь, разъезжая среди греков, а не начальствуешь над войском? Неужели ты думаешь, что рапсод, увенчанный золотым венком, очень нужен грекам, а военачальник - не нужен?

И о н. Наш город, Сократ, находится под вашей властью и военным начальствованием и поэтому вовсе не нуждается в военачальнике, а ваш город и город лакедемонян не выберут меня военачальником: вы ведь считаете, что и сами справитесь.

С о к р а т. Дорогой Ион, не знаешь ли ты Аполлодора из Кизика?

И о н. Какого это?

С о к р а т. Того, кого афиняне много раз избирали своим полководцем, хотя он и чужестранец; и Фаносфену с Андроса, и Гераклиду из Клазомен наш город поручает и стратегию, и другие должности, так как они, хотя и чужеземцы, показали себя достойными этого. Почему же Иона эфесца город наш не изберет военачальником и не почтит этим званием, если он окажется достойным? Что ж? Разве вы, эфесцы, не афиняне издревле, или Эфес уступает какому-нибудь другому городу? Если ты, Ион, прав, что благодаря уменью и знанию ты способен восхвалять Гомера, тогда ты виноват вот в чем: пообещав показать, как много хорошего ты знаешь о Гомере, ты обманываешь меня и далек от того, чтобы показать мне это. Ты даже не желаешь ответить на то, чего я давно добиваюсь, - что это такое, в чем ты силен. Вместо того ты, прямо-таки как Протей, извиваясь во все стороны, принимаешь всевозможные обличья и, в конце концов, ускользаешь от меня, оказавшись даже военачальником, лишь бы только не показать, как ты силен в гомеровской премудрости. Если ты искусен - о чем я только что говорил, - то ты обманываешь меня, не сдержав обещания показать это на Гомере, и поступаешь несправедливо; если же ты не искусен и, ничего не зная по Гомеру, но одержимый божественным наитием, высказываешь об этом поэте много прекрасного, как я уже о тебе говорил, то ты ни в чем не виноват. Итак, вот тебе на выбор: кем ты хочешь у нас прослыть - несправедливым человеком или божественным?

И о н. Большая разница, Сократ: ведь гораздо прекраснее прослыть божественным.

С о к р а т. Так это - нечто более прекрасное - и останется у нас за тобой, Ион; ты - божественный, а не искусный хвалитель Гомера.