ЭЛЕВЗИНСКИЕ МИСТЕРИИ

 Из книги Эдуарда Шюре
«Великие Посвященные. Очерки эзотеризма» М.2004. Изд. «Сфера»

 

Люди назвали любовь Эросом, ибо он обладает крыльями. Боги назвали ее Птеросом, так как она имеет силу окрылять других. Платон, «Пир» На небе знать — то же, что видеть, На земле — то же, что вспоминать. Счастлив тот, кто проник в мистерии; Он познал источник и конец жизни. Пин дар

 

После попытки оживить в образе Пифагора ве­личайшего из Посвященных древней Греции мы могли бы оставить в стороне Платона, который не прибавил ничего нового к идеям Пифагора и лишь придал им более фантастическую и в то же время более популярную форму. Но имеется причина, по­чему следует остановиться перед благородной фи­гурой афинского философа.

Да, существует первоначальное учение, которое синтезирует все религии и философии. Оно разви­вается и углубляется в течение веков, но основа и центр его остаются те же самые. Мы восстановили его в общих линиях. Но достаточно ли этого? Нет. Необходимо еще указать причину разнообразия его форм в зависимости от человеческих рас и различ­ных веков. Необходимо восстановить цепь великих Посвященных, которые были инициаторами чело­вечества. И тогда сила каждого из них умножится силой остальных и единство истины проявится в самом разнообразии ее выражения.

Как все в мире, так и Греция имела свою зарю, свой полуденный свет и свой закат. Это — закон времен, людей, народов, земель и небес. Орфей был посвященным в период ее зари, Пифагор — во вре­мя полуденного солнца, Платон появился на зака­те эллинизма, — на закате, горевшем пламенным пурпуром и превратившемся в розовое сияние но­вой зари человечества. Платон следовал за Пифаго­ром, как в элевзинских мистериях факелоносец следовал за великим Иерофантом. Вместе с ним мы еще раз проникнем, но уже по иной дороге, в аллеи святилища, ведущие к сердцу храма, к созерцанию божественной тайны.

Но прежде чем отправиться в Элевзис, послуша­ем нашего руководителя, великого Платона. Пусть он сам раскроет перед нами свои гарнизоны; пусть расскажет историю своей души и сам приведет нас к своему возлюбленному учителю.

 

Молодость Платона и смерть Сократа

Платон родился в Афинах, в городе Красоты и Человечности. Его родина казалась ему бескрай­ней. Открытая для всех ветров, Аттика господству­ет в своей царственной красоте над всеми острова­ми Эгейского Архипелага, напоминающими легких сирен, поднявшихся над прозрачной синевой волн. Платон вырос у подножия Акрополя под защитой Афины Паллады, в той широкой долине, обрамлен­ной лиловыми горами и окутанной сияющей лазурью, которая простиралась между Пентеликом с его мраморными богами, Гиметтой, увенчанной благо­вонными соснами, в ветвях которых жужжали пче­лы, и между тихим заливом Элевзиса.

Насколько светла и полна тихой прелести была эта картина, настолько же мрачен и неспокоен был политический горизонт, окружавший детство и юность Платона. Он рос во времена беспощадных Пелопоннесских войн, в период братоубийствен­ной войны между Спартой и Афинами, которая предшествовала распадению Греции. Времена ве­ликих индийских войн миновали; солнце Марафо­на и Саламина закатилось.

Год рождения Платона (429 г. до Р. X .) совпада­ет с годом смерти Перикла, величайшего государ­ственного человека Греции, по своей неподкупнос­ти подобного Аристиду, а по своей талантливости — Фемистоклу; наиболее совершенного представи­теля эллинской цивилизации, укротителя мятеж­ной демократии, патриота пламенного, но умевше­го сохранять спокойствие мудреца среди народных бурь. Мать Платона должна была рассказать ему про ту сцену, свидетельницей которой она была за два года до рождения великого философа. Спартан­цы наводнили Аттику; афиняне, над чьей независи­мостью нависла угроза, боролись в течение всей зимы, и Перикл был душой народной обороны. В эту мрачную годину величественная церемония происходила в Керамиках. Гробы погибших за ро­дину воинов были поставлены на погребальных ко­лесницах, и весь народ собрался перед огромной могилой, назначенной для совместного погребения воинов. Этот мавзолей является мрачным симво­лом той могилы, которую Греция готовила для себя своей преступной борьбой.

По этому поводу Перикл произнес свою знаме­нитую речь, наиболее прекрасную из всех, которую дал античный мир. Фукидид записал ее на бронзо­вых таблицах, и следующие слова сверкают на них подобно щиту на фронтоне храма: «Могила героев

— вся Вселенная, а не мавзолей, обремененный пышными надписями». Не сознание ли Греции и ее бессмертия дышит в этих словах?

Но после смерти Перикла что осталось от древ­ней Греции, которая всегда жила своими великими людьми? Внутри Афин — мятежи и ссоры разнуз­данной демагогии; извне — Лакедемонское вторже­ние, война на суше и на море и золото персидского царя, разливавшееся, подобно смертоносному яду, по рукам трибунов и городских властей.

Алкивиад заместил Перикла в сердце толпы. Этот представитель афинской золотой молодежи сделался героем дня. Политический авантюрист, интриган полный обаятельности, он, смеясь, вел свою родину к погибели.

Платон хорошо понял его и впоследствии чрез­вычайно удачно описал психологию этого характе­ра. Он сравнивал ненасытную страсть к власти, ко­торая владела душой Алкивиада, с крылатым шер­шнем, «вокруг которого эгоистические страсти, увенчанные цветами, надушенные благовониями и опьяненные вином и плотскими наслаждениями, жужжат и увиваются, питая, охраняя и вооружая его жалом честолюбия. И тогда этот тиран души, одер­жимый безумием, трепещет яростно, и если он на­ходит вокруг себя честные мысли и чувства, способ­ные противостоять ему, он их убивает и изгоняет, пока не очистит всю душу от всех задерживающих влияний и не наполнит ее своим неистовством».

Небеса Афин были покрыты темными тучами в период юности Платона. Ему было двадцать пять лет, когда были взяты Афины после злополучной морской битвы при Эгос-Потамосе, а затем он ви­дел вступление Лизандра в свой родной город, ко­торое положило конец афинской независимости. Он присутствовал при разрушении стен, построен­ных Фемистоклом, которые падали под звуки праз­дничной музыки; он видел торжествующего врага, буквально танцующего на развалинах его родины. Затем появились тридцать тиранов, которые под­вергли изгнанию лучших граждан.

Эти зрелища наполнили грустью молодую душу Платона, но они не сломили его. Его душа была столь же кротка, прозрачна и чиста, как небесный свод над Акрополем. Платон был высокого роста и широкоплеч, почти всегда серьезный, сосредото­ченный и молчаливый, но когда он начинал говорить, изумительная чуткость, кротость и гармония исходила из его речей. В нем не было ничего бур­ного, никаких крайностей. Его разнообразные да­рования сливались в общей гармонии его существа, редкая скромность скрывала силы его ума и почти женская нежность служила покровом, за которым скрывалась твердость его характера. Добродетель облекалась в нем в приветливую улыбку, а радость — в целомудренную чистоту.

Но что составляло необычайный признак этой души, это как бы договор, который перед рождени­ем был у нее заключен с Вечностью. Только одни вечные явления казались живыми для его духовно­го взора, все остальное проходило мимо него по­добно мимолетным отражениям на зеркальной по­верхности. Позади видимых форм, изменчивых и несовершенных, он видел совершенные формы, доступные одному лишь духу, которые и служат вечными образцами для видимого. Благодаря это­му молодой Платон еще ранее, чем возникло его учение, не зная, что он сделается со временем фи­лософом, обладал уже сознанием реальности боже­ственного Идеала и его вездесущности.

Когда он наблюдал за проходящими вереницами то праздничных процессий, то погребальных ко­лесниц, то торжествующих, то плачущих людей, он за всем этим видел иное и, казалось, говорил: «Зачем плачут они и зачем издают крики радости? И почему я не могу привязаться к тому, что подлежит рождению и смерти? Отчего я могу любить лишь одно Невидимое, которое не родится и не умирает, но пребывает всегда?».

Любовь и гармония: вот основа души Платона. Но какова эта гармония и какова эта любовь? Любовь к вечной красоте и гармония, обнимающая всю Вселенную. Чем глубже и выше душа, тем более ей надо времени, чтобы познать себя. Первый

энтузиазм Платона был вызван искусством. Платон принадлежал к родовитой семье, отец его происхо­дил из рода царя Кадруса, а мать имела в числе сво­их предков Солона. Таким образом, его юность протекала в обстановке богатого афинского дома, наполненного роскошью и всеми соблазнами эпо­хи упадка.

Он отдавался жизни без излишеств, но и без су­ровости, окруженный молодыми людьми своего класса, любимый многочисленными своими дру­зьями. Он слишком хорошо описал любовную страсть во всех ее фазах в своей Федре, чтобы мож­но было сомневаться в его причастности к ее вос­торгам и к ее жестоким разочарованиям. Один стих остался нам от него, столь же страстный, как по­эзия Сафо и столь же сверкающий, как звездная ночь над Цикладами: «Я бы желал быть небом, усе­янным очами, чтобы неустанно смотреть на тебя».

Разыскивая идеальную красоту во всех видах прекрасного, он изучил последовательно живопись, музыку и поэзию. Последняя отвечала более всего его душевным потребностям и он кончил тем, что сосредоточил на ней все свои силы. Платон от­личался изумительными способностями ко всем родам поэзии. Он чувствовал с одинаковой глуби­ной поэзию влюбленных, дифирамб и эпопею, тра­гедию и даже комедию с ее тончайшей аттической солью. Он обладал всем, чтобы стать вторым Софоклом и поднять афинский театр, которому угро­жал неизбежный упадок; эта мысль привлекала его, а друзья поощряли его к тому. В двадцать семь лет он написал несколько трагедий и собирался пред­ставить одну из них на конкурс.

Как раз в это время Платон встретил Сократа, беседовавшего с молодыми людьми в садах Акаде­мии. Речь его касалась справедливого и несправед­ливого, он говорил об истинном, добром и прекрасном. Поэт подошел к философу, выслушал его и с этого дня стал приходить и слушать его ежедневно. В конце нескольких недель полный переворот про­изошел в его уме. Счастливый молодой человек, поэт, полный иллюзий, стал совершенно неузнава­ем. Все течение его жизни и вся ее цель сразу изме­нились. Другой человек родился в нем под влияни­ем речей Сократа.

Что же сказали ему эти речи? Какими чарами отвлек Сократ от роскоши, неги и поэзии прекрас­ного и гениального Платона, чтобы обратить его к подвигу великого самоотречения и к мудрости?

Великим оригиналом был мудрый Сократ. Сын ваятеля, он лепил во время своего отрочества трех граций; а затем он бросил резец, объявив, что хочет работать не над мрамором, а над своей собственной душой. И с этого момента он весь ушел в искание мудрости. Его видели в гимназиумах, в публичных местах, в театрах беседующего с молодыми людьми, философами и художниками и спрашивающего у всех них, на чем они основывают свои мысли.

За несколько лет до этого софисты наводнили собой, подобно саранче, все Афины. Софист есть живая противоположность философа, подобно то­му как демагог есть противоположность государ­ственного человека, как ханжа — противополож­ность истинного священника, а черный маг — про­тивоположность истинного посвященного. Тип греческого софиста более утончен и более едок, чем софиста иных стран; но самый его характер при­надлежит всем ветшающим цивилизациям. Софи­сты кишат в них так же, как черви в разлагающем­ся трупе. Как бы они ни называли себя: атеистами, нигилистами или пессимистами, софисты всех вре­мен имеют много общего между собой. Они всегда отрицают Бога и душу, следовательно, высшую ис­тину и высшую жизнь.

Софисты времен Сократа, все эти Горгиасы, Продикусы и Протагоры, утверждали, что нет раз­ницы между истиной и заблуждением. Они горди­лись тем, что могли защищать любую идею и с тем же искусством восхвалять ее противоположение, утверждая, что нет иной справедливости, кроме силы, нет иной истины, кроме личного мнения. Самодовольные и любящие хорошо пожить, они требовали большой платы за свои уроки и толкали молодых людей на распутство, интриги и тиранию.

Сократ подходил к софистам со своей вкрадчивой кротостью, с тонким добродушием, как несведущий человек, желающий поучиться у них. Глаза его све­тились умом и добротой. Затем, ставя вопрос за воп­росом, он принуждал их высказывать противопо­ложное тому, что они утверждали вначале и доводил их до косвенного признания, что они сами не знают, о чем говорят. Сократ постоянно доказывал, что со­фисты не знают ни причины, ни начала вещей, не­смотря на свои претензии на универсальное знание.

Добившись того, что им больше уже нечего было возражать, он не торжествовал свою победу, а с добродушной улыбкой благодарил своих противни­ков, что они просветили его своими ответами, при­бавляя, что сознание своего невежества есть нача­ло истинной мудрости. Чему же верил и что утвер­ждал сам Сократ? Он не отрицал богов, он также почитал их, как и его сограждане, но говорил, что их природа была непознаваема и признавался, что ровно ничего не понимает в той физике и метафи­зике, которые преподавались в современных шко­лах. Самое важное — говорил он — это верить в ис­тину и справедливость и применять их в своей жиз­ни. Его аргументы принимали большую силу в его устах, ибо он сам был живым примером: безукориз­ненный гражданин, отважный солдат, неподкуп­ный судья, верный и бескорыстный друг и полновластный господин над всеми своими страстями.

Так меняются средства нравственного воспита­ния сообразно временам и эпохам. Пифагор перед своими посвященными учениками говорил о нрав­ственности с космогонических высот. В Афинах, на публичной площади, среди Клеонов и Горгиасов Сократ говорил о врожденном чувстве справедли­вости и истины с целью перестроить расшатанный общественный строй. И оба они, один в нисходя­щем порядке принципов, другой в восходящем, ут­верждали одну и ту же истину.

Пифагор представляет собой метод наивысшего посвящения; Сократ вносит эру открытой науки. Чтобы не выходить из своей роли общественного проповедника, он отказался от посвящения в элевзинские мистерии. Тем не менее он не был чужд целостной истины, которая преподавалась в вели­ких мистериях.

Когда Сократ говорил, он весь менялся, словно вдохновенный Фавн, которым овладела божествен­ная сила. Его глаза зажигались, его лысая голова приобретала величие, и его уста произносили те светлые мысли, которые освещают предмет до са­мого основания.

Почему Платон был так непреодолимо очарован и так подчинялся этому человеку? Он благодаря Сократу понял превосходство добра над красотой. Ибо красота осуществляет истину в искусстве, тог­да как добро осуществляет ее в глубине души. Ред­кое и могучее очарование, ибо оно действует помимо физических чувств. Впечатление от истинно-справедливого человека заставило побледнеть в душе Платона все ослепительное великолепие ви­димой красоты и вынудило заменить ее более боже­ственной мечтой.

Этот человек показал ему, насколько красота и слава, как он их понимал до тех пор, уступают красоте и славе деятельной души, привлекающей дру­гие души к истине. Эта сияющая вечная красота, которая и есть «Сияние Истины», убила изменчи­вую и обманчивую красоту в душе Платона. Вот почему Платон, забывая все, что он любил до тех пор, отдался Сократу во цвете лет со всем огнем и поэзией своей души. Эта была большая победа Ис­тины над Красотой, которая имела неисчислимые последствия для истории человеческого духа.

Между тем друзья Платона ожидали его выступ­ления на театральной сцене. Он пригласил их в свой дом на торжественный пир, чему все удивились, так как в обычае было пировать после завоевания при­за, когда трагедия уже прошла на сцене и заслужила победные лавры. Но никто не отказался от пригла­шения в его богатый дом, где Музы и Грации встре­чались в сообществе с Эросом. Его дом служил мес­том свидания для элегантной молодежи Афин. Пла­тон истратил целое состояние на этот пир. Столы были раскинуты в саду и молодые люди с факелами освещали пирующих. Самые прекрасные из афин­ских гетер были там, и пир длился всю ночь. Пели гимны любви и Вакху, танцовщицы, играя на флей­тах, исполняли самые страстные танцы. Под конец пирующие стали просить Платона, чтобы он про­декламировал один из своих дифирамбов.

Он поднялся и, улыбаясь, сказал: «Этот пир пос­ледний, в котором я участвую с вами. С этого часа я отказываюсь от радостей жизни, чтобы посвятить себя Мудрости и последовать учению Сократа. Знайте, что я отрекаюсь даже от поэзии, ибо я по­знал ее бессилие выразить истину, как я понимаю ее отныне. Я не напишу более ни одного стиха и сейчас, в вашем присутствии, сожгу все, что напи­сал до сих пор».

Крики изумления и протестов пронеслись со всех концов стола, вокруг которого возлежали пирующие на роскошных ложах, в венках из роз. На всех лицах, возбужденных вином и весельем, виднелось или изумление, или насмешка. Раздавался даже смех недоверия и презрительного недоумения.

Намерение Платона оценили как безумие и даже святотатство; требовали, чтобы он отказался от сво­их слов. Но Платон подтвердил свое решение со спокойствием и решимостью, не допускавшими возражения. Он закончил свою речь такими слова­ми: «Благодарю всех тех, кто захотел разделить со мной этот прощальный пир, но я могу оставить у себя только тех, которые захотят разделить мою новую жизнь. Отныне друзья Сократа будут един­ственными моими друзьями».

Эти слова пронеслись подобно дуновению моро­за над ярким цветником. Все лица пирующих при­няли грустное и удрученное выражение людей, при­сутствующих при похоронной процессии. Курти­занки поднялись, негодующие, со своих мест и при­казали унести себя на своих разукрашенных носилках, бросая на хозяина пира гневные взгляды. Золотая молодежь и софисты расходились с ирони­ческими возгласами: «Прощай, Платон, будь счаст­лив, но ты вернешься к нам! Прощай! До свидания!».

Только два молодых гостя остались около него. Он взял за руку этих верных друзей и, пройдя мимо амфор, наполовину еще заполненных вином, мимо разбросанных цветов, и мимо лир и флейт, опроки­нутых в беспорядке на недопитые чаши, удалился с ними во внутренний двор своего дома. Там, на не­большом жертвеннике возвышалась целая пирами­да свитков из папируса. В этих свитках были все по­этические произведения Платона. Поэт, взяв у слу­ги факел, поджег их со спокойной улыбкой и произ­нес: «Вулкан! Иди сюда, Платон нуждается в тебе» 1.

_________________

1 Отрывок из полного собр. соч. Платона под заглавием «Платон, сжигающий свои поэтические произведения».

 

Когда пламя погасло и от свитков остался один пепел, на глазах у обоих друзей блестели слезы, и они молча простились со своим будущим учителем. Но Платон, оставшись один, не плакал. Мир и чуд­ный свет наполняли его существо. Он думал о Со­крате, которого скоро увидит. Занимающаяся заря уже скользила по террасам домов, по фронтонам и колоннадам храмов, и вскоре первый луч солнца заиграл на каске Минервы, стоявшей на вершине Акрополя.

 

Посвящение Платона и его философия

Через три года после того, как Платон стал уче­ником Сократа, последний был приговорен к смер­ти Ареопагом; выпив спокойно чашу с ядом, он умер, окруженный своими учениками.

Существует немного исторических событий, ко­торые были бы так не верно поняты, как казнь Со­крата. Полагают, что решение Ареопага было вы­звано необходимостью, что оно было принято по­тому, что Сократ, отрицая богов, являлся врагом государственной религии и тем самым расшатывал основы афинской республики. Мы сейчас покажем, что в этом утверждении кроются две ошибки. На­помним прежде всего слова В. Кузена, поставлен­ные им во главе Апологии Сократа, в его прекрас­ном переводе произведений Платона: «Анистос, нужно признаться в том, был достойный гражда­нин; Ареопаг был трибуналом справедливым и уме­ренным; и если нужно чему удивляться, то только тому, что Сократ был осужден так поздно, и что число осуждающих голосов не было значительнее». Философ и одновременно министр народного просвещения, Кузен не видел, что если признать пра­воту этих слов, следовало бы осудить одновремен­но и философию, и религию, для того чтобы возве­личить политику лжи, насилия и произвола. Ибо если философия действительно разрушает основы общественного строя, она не более как высокопар­ное безумие; если религия может существовать только при условии запрета всякого искания исти­ны, религия не более как мрачная тирания. Попро­буем установить более справедливую точку зрения на религию и философию древних греков.

Один факт большой важности ускользнул от большинства современных историков и филосо­фов. В Греции все преследования, направленные против философов, никогда не исходили из храмов, а только от политиканов. Эллинская цивилизация не знала между священниками и философами той борьбы, которая играет такую большую роль в на­шей жизни с тех пор, как был уничтожен христиан­ский эзотеризм.

Фалес мог спокойно утверждать, что мир проис­ходит от воды, Гераклит — что он возник из огня, Анаксагор — что Солнце есть масса раскаленного огня, Демокрит — что все происходит из атомов. Ни один из храмов не тревожился этим. В святилищах храмов истина была известна. Там твердо знали, что философы, отрицающие богов, не в состоянии уничтожить их в сознании народа, и что истинные философы верили в богов так же, как и посвящен­ные, и видели в них различные ступени божествен­ной иерархии, того божественного Начала, которым проникнута вся природа, того Невидимого, которое управляет Видимым. Таким образом, эзотерическая основа служила связью между истинной философи­ей и истинной религией. Вот факт глубочайшей важ­ности, который объясняет их полную согласован­ность в эллинской цивилизации.

Кто же осудил Сократа? Элевзинские жрецы, проклинавшие виновников Пелопоннесской вой­ны, не произнесли ни одного слова против него. Что касается Дельфийского храма, он выдал Сокра­ту самое прекрасное свидетельство, какое только может быть выдано смертному человеку. Пифия, спрошенная о том, что думает Аполлон о Сократе, отвечала: «Нет человека более свободного, более справедливого и более разумного» 1.

______________

1 Ксенофонт. Апология Сократа.

 

Два главных обвинения против Сократа — раз­вращение молодежи и неверие в богов — были, сле­довательно, одним лишь предлогом. На второе об­винение осуждаемый ответил своим судьям: «Я верю в свой собственный разум, тем более должен я ве­рить в богов, которые являются разумными духами Вселенной». Откуда же непримиримая ненависть к мудрецу? Он боролся против несправедливости, срывал маску лицемерия, указывал на лож многих тщеславных претензий своих современников. Люди прощают пороки и все виды безверия, но они не прощают тем, которые срывают с них маску. Вот по­чему заседавшие в ареопаге вынесли смертный при­говор невинному и справедливому, обвиняя его в преступлении, причастными к которому были они, а не он, ибо они были настоящими атеистами.

В своей превосходной защите, переданной Пла­тоном, Сократ объясняет все это сам со своей обыч­ной простотой: «Мои бесплодные описки, направ­ленные к тому, чтобы найти мудрых людей среди афинян, вызвали против меня всю эту опасную вражду; отсюда и все клеветы, распространяемые против меня; ибо все понимающие меня думают, что я многое могу раскрыть и тем обнаружить неве­жество многих... Интриганы, деятельные и много­численные, говоря обо мне с красноречием, которое способно легко соблазнить и наполняя ваши уши самыми ложными шумами, — продолжают бе­зостановочно свою систему клеветы. Сегодня они напускают на меня Мелитоса, Анитоса и Ликона. Мелитос представляет поэтов, Анитос — политиков и художников, Л икон — ораторов».

Поэт без таланта, злой и фанатичный богач и неразборчивый демагог были причиной смерти лучшего из людей, и смерть эта сделала его бес­смертным. Он гордо мог сказать своим судьям: «Я верю более в богов, чем кто-либо из моих обвини­телей. Настало время расстаться: мне — чтобы уме­реть, вам — чтобы жить. Кому из нас дается лучший удел? Этого не знает никто, кроме Бога» 1.

_____________________

1 Платон. Апология Сократа.

 

Далекий от того, чтобы расшатывать истинную религию и ее национальные символы, Сократ делал все, чтобы укрепить их. Он был бы величайшей опорой для своего отечества, если бы отечество могло понять его. Подобно Иисусу, он умер, про­щая своим палачам, и стал для всего человечества образцом мудреца-мученика. Он представляет со­бой пришествие в мир индивидуального посвяще­ния и науки, открытой для всех.

Светлый образ Сократа, умирающего за истину и беседующего в свой смертный час с учениками о бессмертии души, запечатлелся в уме Платона, как самое прекрасное из зрелищ и как самая святая из всех мистерий. Это было его первым великим по­священием. Позднее он изучал физику и метафизи­ку и много других наук; но он навсегда остался уче­ником Сократа. Он передал нам его живой образ, влагая в уста своего учителя сокровища своей соб­ственной мысли.

Этот тонкий аромат скромности делает из него идеал ученика, также, как огонь энтузиазма делает его истинным поэтом среди философов. Хотя нам известно, что он основал школу на пятидесятом году своей жизни и умер семидесяти лет, невозмож­но представить себе его иначе как молодым, ибо вечная молодость есть удел душ, у которых к глуби­не мысли присоединяется и чистота сердца.

Платон получил от Сократа великий импульс, мужественное и деятельное начало своей жизни, свою веру в справедливость и истину. Но сущностью своих идей он был обязан своему посвящению в ми­стерии. Его гений облек их в новую форму, одновре­менно и поэтическую и диалектическую. Посвяще­ние свое он принял не только в Элевзисе, он искал его во всех доступных источниках античного мира.

После смерти Сократа он отправился путеше­ствовать. Он слушал многих философов Малой Азии. Оттуда он отправился в Египет, чтобы войти в сношение с его жрецами; там он прошел через посвящение Изиды. Он не достиг — подобно Пифа­гору — высшей ступени, на которой человек стано­вится Адептом и приобретает действительное и прямое ведение божественной истины вместе со сверхъестественным — с земной точки зрения — могуществом. Он остановился на третьей ступени, которая дает человеку полную ясность разума и со­вершенное господство над душой и телом.

Затем он отправился в Южную Италию, чтобы познакомиться с пифагорейцами, хорошо зная, что Пифагор был величайшим из греческих мудрецов. Он приобрел на вес золота один из манускриптов учителя. Познакомившись с эзотерическим преда­нием Пифагора из первоисточника, он взял у это­го философа основные идеи и самый план своей системы 1.

_____________

1 То, что Орфей провозглашал в виде темных аллегорий, говорит Прокл, — а Пифагор преподавал после своего по­священия в орфические мистерии, — все это Платон узнал основательно благодаря орфическим и пифагорейским пи­саниям; это мнение александрийской школы относительно происхождения платонических идей вполне подтверждает­ся изучением орфических и пифагорейских преданий и произведений Платона. Это происхождение, остававшееся в тайне в течение многих веков, было впервые обнародова­но александрийскими философами, ибо они первые нача­ли раскрывать эзотерический смысл мистерий.

 

Возвратившись в Афины, Платон основал свою школу, столь прославившуюся под именем Акаде­мии. Чтобы продолжать дело Сократа, нужно было распространять истину. Но Платон не мог публич­но передавать те учения, которые пифагорейцы прикрывали тройным покровом. Его обет молча­ния, благоразумие и самая цель запрещали ему пуб­личное выступление, и хотя в его Диалогах мы на­ходим ту же эзотерическую доктрину, но она замас­кирована, смягчена, нагружена диалектикой, как посторонней тяжестью, а самая суть ее преображе­на в легенду, в миф, в притчу.

Она уже не появляется у него с той внушитель­ной цельностью, которую придал ей Пифагор и которую мы стремились восстановить, — тем вели­чественным зданием, опирающимся на незыбле­мую основу, отдельные части которого крепко спа­яны между собой. Платон давал ее скорее в анали­тических отрывках, ибо он, подобно Сократу, ста­рался оставаться на уровне понимания афинской молодежи и современных ему риторов и софистов. Он их побеждал их собственным оружием. Но ге­ний его не перестает светить и здесь; ежеминутно, подобно могучему орлу, разрывает он цепь диалек­тики, чтобы смелым полетом подняться к тем вер­ховным истинам, которые и составляют его истин­ную родину, его настоящую сферу.

Эти диалоги обладают несравненным, проника­ющим очарованием; в них наслаждаешься рядом с энтузиазмом Дельфов и Элевзиса чудной ясностью, аттической солью, шуткой Сократа, тонкой и ок­рыленной иронией мудреца.

Нет ничего легче, как восстановить различные части эзотерической доктрины в произведениях Платона и в то же время открыть источники, из ко­торых он черпал. Учение об идеальных первообра­зах вещей, изложенное в Федре, соответствует докт­рине священных чисел Пифагора. Тимей дает очень спутанное изложение эзотерической космогонии. Что касается учения о душе, ее странствия и ее эво­люции, — оно проходит через все произведения Платона, но нигде не виднеется с такой ясностью, как в его Пире, в Федоне и в легенде Эр, помещенной в конце последнего диалога. Мы узнаем тут Психею, и как прекрасно и трогательно просвечивает она сквозь наброшенное на нее покрывало своими чуд­ными формами и своей божественной грацией!

Мы видели в предыдущей книге, что ключ к кос­мосу, тайна построения всех его отделов заключа­ется в принципе трех миров, отраженных в микро­косме и макрокосме, в человеческой и в божествен­ной троичности. Пифагор формулировал эту докт­рину под символом священной Тетрады. Эта доктрина живого Глагола составляла великое таин­ство, источник магии, святую святых посвященно­го, его неприступную крепость, возведенную над бурным океаном проявленного мира.

Платон не мог и не хотел раскрывать эту тайну в своем публичном учении. Очень немногие могли понять его, а непонявшие только исказили бы эту теогоническую мистерию, заключавшую в себе происхождение миров. К тому же и клятва молча­ния связывала его. Для борьбы с порчей нравов и с разнузданностью политических страстей нужно было нечто иное. С уничтожением великого посвя­щения должна была закрыться и дверь в потусто­ронний мир, та дверь, которая открывалась вполне только для великих пророков и для немногих истинных посвященных.

Платон заменил учение о «трех мирах» тремя концепциями, которые, за отсутствием установ­ленного посвящения, оставались в течение трех тысяч лет как бы тремя путями, ведущими к верхов­ной цели. Эти три концепции относятся одинако­во и к миру человеческому, и к миру божественно­му; хотя отвлеченным образом, но они все же со­единяют оба мира, и здесь особенно сильно прояв­ляется популяризаторский и творческий гений Платона. Он проливает целые потоки света, ставя на один уровень идеи Истины, Красоты и Добра. Освещая одну идею посредством другой, он дока­зывал, что они — три луча, исходящие из одного и того же светового центра, которые, сливаясь, и со­ставляют этот световой центр, т. е. Бога.

Осуществляя Добро, следовательно, и справед­ливость, душа очищается. Она готовится познать Истину, это — первое и необходимое условие для ее прогресса. Если расширить идею Красоты, она пе­рейдет в Красоту духовную, в свет Разума, из кото­рого произошли все вещи, которым оживотворя­лись все формы и который является и субстанцией, и органом Бога.

Погружаясь в Мировую Душу, человеческая ду­ша приобретает крылья. Овладевая Истиной, душа достигает чистой Сущности, она прикасается к тем началам, которые заключаются в чистом Разуме. Она познает свое бессмертие благодаря тождеству своего начала с началом Божественным. Отсюда — совершенство, эпифания души.

Раскрывая эти широкие горизонты перед чело­веческим сознанием, Платон установил — вне уз­ких систем и отдельных религий — категорию Идеала, который должен был заменить на многие века и заменяет и до сих пор органическое полное посвящение. Он проложил три священных пути, ве­дущие к Богу. Проникнув во внутренность храма вместе с Гермесом, Орфеем и Пифагором, мы мо­жем убедиться, как правильно и прочно заложены были эти широкие пути строительным гением Пла­тона. Знакомство с посвящением дает нам и оправдание и внутренний смысл Идеализма.

Идеализм есть смелое утверждение божествен­ных истин душой, вопрошающей себя в тиши уеди­нения и определяющей духовные реальности путем своих собственных интимных свойств и своего соб­ственного внутреннего голоса. Посвящение есть проникновение в эти истины непосредственным опытом души, непосредственным ведением духа, внутренним преображением. На высшей ступени это — общение души с божественным миром.

Идеал есть нравственность, поэзия, философия; Посвящение есть действие, познавание, присутствие верховной Истины. Идеал есть мечта о божествен­ной родине и тоска по ней; Посвящение, этот храм избранных, есть ясное воспоминание, более того — возврат на родину.

Устанавливая категорию Идеала, посвященный Платон создал тем самым верную пристань для миллиона душ, раскрыл путь спасения для тех, ко­торые не в состоянии достигнуть в этой жизни пря­мого посвящения, но которые все же мучительно стремятся к истине.

Платон сделал таким образом из философии преддверие будущего святилища, приглашая войти в него всех, обладающих доброй волей. Идеализм его многочисленных детей, и христиан и язычни­ков, представляется нам притвором, в котором пре­бывают все желающие великого Посвящения.

Вот откуда исходит огромная популярность и светлая сила платонических идей. Сила эта коре­нится в их эзотерической основе. Вот почему афинская Академия, основанная Платоном, жила целые века и продолжала жить в александрийской школе. Вот почему первые отцы Церкви отдавали должное Платону; вот почему св. Августин взял у него две трети своей теологии.

Две тысячи лет протекли с тех пор, как ученик Сократа испустил свой последний вздох в тени Ак­рополя. Христианство, нашествие варваров, сред­ние века пронеслись с тех пор над миром.

И все же античный мир возродился снова из пеп­ла. Во Флоренции Медичи решили основать акаде­мию и призвали для этой цели ученого грека, из­гнанного из Константинополя. Какое же имя дал Марсилий Фицин этой академии? Он назвал ее Платоновской, и даже поныне, после того как столько философских систем, нагромождаясь одна на другую, рассыпались в прах, после того как на­ука проникла во все трансформации материи и ста­ла лицом к лицу с невидимым и необъяснимым, Платон все еще близок нам. Всегда простой и скромный, но сияющий вечной молодостью, он протягивает нам священную ветвь мистерий, спле­тенную из мирты и кипариса с нарциссом посреди, этим цветком души, обещающим божественное воз­рождение в новом Элевзисе.

 

Элевзинские мистерии

Элевзинские мистерии были в греческом и ла­тинском античном мире предметом особенного почитания. Даже те авторы, которые поднимали на смех «мифологические басни», не осмеливались касаться культа «великих богинь». Их царство, ме­нее шумное, чем царство Олимпийцев, оказалось более устойчивым и более действительным. В незапамятные времена одна из греческих колоний, пе­реселившаяся из Египта, принесла с собой в тихий залив Элевзиса культ великой Изиды под именем Деметры, или вселенской матери. С тех пор Элевзис оставался центром посвящения.

Деметра и дочь ее Персефона стояли во главе малых и великих мистерий; отсюда их обаяние.

Если народ почитал в Церере олицетворение зем­ли и богиню земледелия, посвященные видели в ней мать всех душ и божественный Разум, а также мать космогонических богов. Ее культ совершался жре­цами, принадлежавшими к самому древнему жре­ческому роду в Аттике. Они называли себя сынами луны, т. е. рожденными, чтобы быть посредниками между землей и небом, и считающими своей роди­ной ту сферу, где находился переброшенный между двумя царствами мост, по которому души спускают­ся и вновь поднимаются. Назначением этих жрецов было воспевать в этой бездне скорбей восторги не­бесного пребывания и указывать средства, как най­ти обратный путь к небесам. Отсюда их имя Эвмолпидов, или «песнопевцев благодетельной мелодии», кротких утешителей человеческой души.

Жрецы Элевзиса владели эзотерической доктри­ной, дошедшей к ним из Египта; но с течением ве­ков они украсили ее всем очарованием прекрасной и пластической мифологии. С тонким и глубоким искусством умели они пользоваться земными стра­стями, чтобы выражать небесные идеи. Чувственные впечатления, великолепие церемоний и соблазны искусства — все это они пускали в ход, чтобы при­вить душе высшее и поднять ум до понимания боже­ственных истин. Нигде мистерии не являлись под такой человечной, живой и красочной формой.

Миф Цереры и ее дочери Прозерпины составля­ют центр Элевзинского культа 1. Подобно блистательной процессии, все элевзинское посвящение вращается и развертывается вокруг этого светяще­гося центра.

_____________

1 См. гимн Гомера, обращенный к Деметре.

 

В своем наиболее глубоком смысле миф этот представляет символически историю души, ее схождение в материю, ее страдание во мраке забвения, а затем — ее вознесение и возврат к божественной жизни. Другими словами, это — драма грехопадения и искупления в ее эллинской форме.

С другой стороны, можно утверждать, что для культурного и посвященного афинянина времен Платона, элевзинские мистерии представляли со­бой объяснительные дополнения к трагическим представлениям в афинском театре Вакха. Там, пе­ред шумным и волнующимся народом, страшные заклинания Мельпомены взывали к земному чело­веку, ослепленному своими страстями, преследуе­мому Немезидой своих преступлений, удрученно­му неумолимым роком, часто совершенно непости­жимым для него.

Там слышались отголоски борьбы Прометея, проклятия Эринний; там раздавались стоны отча­яния Эдипа и неистовства Ореста. Там царствова­ли мрачный Ужас и плачущая Жалость. Но в Элевзисе, за оградой Цереры, все прояснялось. Весь Круг вещей проходил перед посвященными, кото­рые становились ясновидящими. История Психеи-Персефоны делалась для каждой души ослепитель­ным откровением. Тайна жизни объяснялась или как искупление, или как испытание. По ту и по сю сторону земного настоящего человек открывал бес­конечные перспективы прошлого и светлые дали божественного будущего. После ужасов смерти на­ступали надежда освобождения и небесные радос­ти, а из настежь открытых дверей храма лились пес­нопения ликующих и световые волны чудного по­тустороннего мира.

Вот чем являлись Мистерии лицом к лицу с Тра­гедией: божественной драмой души, дополняющей и объясняющей земную драму человека.

Малые мистерии праздновались в феврале, в Агрее, поблизости от Афин. Все ищущие посвящения и выдержавшие предварительный экзамен, имев­шие при себе свидетельства о рождении, воспита­нии и нравственной жизни подходили к входу в за­пертую ограду; там их встречал жрец Элевзиса, но­сивший имя Hieroceryx или священный герольд, который изображал Гермеса с кадуцеем. Это был руководитель, посредник и толкователь мистерий. Он ведь вновь пришедших к небольшому храму с ионическими колоннами, посвященному Коре, ве­ликой девственнице Персефоне.

Святилище богини притаилось в глубине спо­койной долины, среди священной рощи, между группами тисов и белых тополей. И тогда жрицы Прозерпины, иерофантиды, выходили из храма в белоснежных пеплумах, с обнаженными руками, с венками из нарциссов на головах. Они становились в ряд у входа в храм и начинали петь священные мелодии дорийского напева. Они сопровождали свои речитативы ритмическими жестами:

«О стремящиеся к мистериям! Привет вам на пороге Прозерпины! То, что вы увидите, изумит вас. Вы узнаете, что ваша настоящая жизнь не бо­лее как ткань смутных и лживых иллюзий. Сон, который окутывает вас мраком, уносит ваши сно­видения и ваши дни в своем течении подобно об­ломкам, уносимым ветром и исчезающим в дали. Но позади этого круга темноты разливается вечный свет. Да будет Персефона благосклонна к вам, и да научит она вас переплывать этот поток темноты и проникать до самой небесной Деметры!».

Затем пророчица, управлявшая хором, спуска­лась с трех ступеней лестницы и произносила торжественным голосом, с выражением угрозы, сле­дующие заклятия: «Горе тем, которые приходят сюда без уважения к мистериям! Ибо сердца этих нечестивцев будут преследуемы богиней в течение всей их жизни, и даже в царстве теней не спасутся они от ее гнева».

Затем несколько дней проходило в омовениях и посте, в молитвах и наставлениях.

Накануне последнего дня вновь вступившие со­единялись вечером в таинственном месте священ­ной рощи, чтобы присутствовать при похищении Персефоны. Сцена разыгрывалась под открытым небом жрицами храма. Обычай этот чрезвычайно древний, и основа этого представления, его господ­ствующая идея оставались теми же самыми, хотя форма изменялась значительно на протяжении многих веков.

Во времена Платона, благодаря развитию траге­дии, старинная строгость священных представле­ний уступила место большей человечности, боль­шей утонченности и более страстному настроению. Направляемые Иерофантом, оставшиеся неизвест­ными поэты Элевзиса сделали из этой сцены корот­кую драму, которая развертывалась приблизитель­но так:

(Участвующие в мистериях появляются парами на лесном лугу. Фоном служат скалы; в одной из скал виднеется грот, окруженный группами мирт и тополей. На переднем плане — луг, прорезанный ручьем, вокруг которого разместилась группа полу­лежащих нимф. В глубине грота виднеется сидящая Персефона. Обнаженный, как у Психеи, ее строй­ный бюст поднимается целомудренно из тонких драпировок, окружающих нижнюю часть ее тела подобно голубоватому туману. Она имеет счастли­вый вид, не сознает своей красоты и вышивает длинное покрывало разноцветными нитями. Деметра, ее мать, стоит рядом с ней; на голове ее kalathos , а в руке она держит свой скипетр.)

Гермес (герольд мистерий; обращается к присут­ствующим) .

Деметра предлагает нам два превосходных дара: плоды, чтобы мы могли питаться иначе, чем живот­ные, и посвящение, которое дает всем участникам сладостную надежду и для этой жизни, и для вечно­сти. Внимайте же словам, которые вы услышите, и всему, что сейчас удостоитесь увидеть.

Деметра (строго).

Возлюбленная дочь богов, оставайся в этом гро­те до моего возвращения и вышивай мое покрывало. Небо — твоя родина, Вселенная принадлежит тебе. Ты видишь богов; они являются на твой зов. Но не слушай голоса хитрого Эроса с чарующими взгляда­ми и коварными речами. Остерегайся выходить из грота и не срывай соблазнительных цветов земли; их тревожное и пьянящее благоухание погасит в твоей душе небесный Свет и уничтожит даже самое воспо­минание о нем. Вышивай покрывало и живи до мое­го возвращения с подругами нимфами, и тогда я яв­люсь за тобой и увлеку тебя на моей огненной колес­нице, влекомой змеями, в сияющие волны Эфира, что расстилается по ту сторону Млечного Пути.

Персефона. Да, царственная мать, обещаю во имя того света, который окружает тебя, обещаю тебе послушание, и да накажут меня Боги, если я не сдержу своего слова. (Деметра выходит).

Хор нимф. О, Персефона! О, целомудренная не­веста Небес, вышивающая образы богов на своем покрывале, да будут от тебя далеки тщетные иллю­зии и бесконечные страдания земли. Вечная исти­на улыбается тебе. Твой божественный Супруг, Дионис, ожидает тебя в Эмпиреях. Порой он явля­ется тебе под видом далекого солнца; его лучи лас­кают тебя; он вдыхает твои вздохи, а ты пьешь его свет... Уже заранее обладаете вы друг другом. О, чистая Дева, кто может быть счастливее тебя?

Персефона. На этом лазурном покрывале с бес­конечными складками я вышиваю своей иглой бес­численные образы всех существ и вещей. Я окончи­ла историю богов; я вышила страшный Хаос с сот­ней голов и тысячью рук. Из него должны возник­нуть смертные существа. Но кто же вызвал их к жизни? Отец богов сказал мне, что это — Эрос. Но я никогда не видела его, мне не знаком его образ. Кто же опишет мне его лик?

Нимфы. Не думай о нем. Зачем ставить праздные вопросы?

Персефона (поднимается и откидывает покрыва­ло). Эрос! Самый древний и самый юный из богов, неиссякаемый источник радостей и слез, ибо так говорили мне о тебе — страшный Бог, единствен­ный остающийся неведомым и невидимым из всех бессмертных, и единственный, желанный, таинст­венный Эрос! Какая тревога, какое упоение охва­тывает меня при имени твоем!

Хор. Не стремись узнать больше! Опасные воп­рошения губили не только людей, но и богов.

Персефона (устремляет в пространство взоры, полные ужаса). Что это? Воспоминания? Или это страшные предчувствия? Хаос... Люди... Бездна рождений, стоны рождающих, яростные вопли не­нависти и битв... Пучина смерти! Я слышу, я вижу все это, и бездна притягивает меня, она хватает меня, я должна спуститься в нее... Эрос погружает меня в ее глубины своим зажигающим факелом. Ах, я умираю! Удалите от меня этот страшный сон! (Она закрывает лицо руками и рыдает.)

Хор. О, божественная девственница, это не более как сон, но он воплотится, он сделается роковой действительностью, и твое небо исчезнет подобно пустому сну, если ты уступишь преступному желанию. Последуй спасительному предостережению, возьми свою иглу и вернись к своей работе. Забудь коварного! Забудь преступного Эроса!

Персефона {отнимает руки от лица, на котором совершенно изменилось выражение; она улыбается сквозь слезы). Какие вы безумные! И я сама потеря­ла рассудок! Теперь я сама вспоминаю, я слышала об этом в олимпийских мистериях: Эрос самый прекрасный из всех богов; на крылатой колеснице предводительствует он на играх бессмертных, он руководит смешением первичных субстанций. Это он ведет смелых людей, героев, из глубины Хаоса к вершинам Эфира. Он знает все; подобно огненно­му Началу, он проносится через все миры, он вла­деет ключами от земли и неба! Я хочу его видеть!

Хор. Несчастная! Остановись!

Эрос {выходит из леса под видом крылатого юно­ши). Ты зовешь меня, Персефона? Я перед тобой.

Персефона {садится). Говорят, что ты хитрый, а твое лицо — сама невинность; говорят, что ты все­могущ, а ты похож на нежного мальчика; говорят, что ты предатель, а твой взгляд таков, что чем боль­ше я смотрю в твои глаза, тем более расцветает мое сердце, тем более растет мое доверие к тебе, пре­красный, веселый ребенок. Говорят, что ты все зна­ешь и все умеешь. Можешь ли ты помочь мне вы­шивать это покрывало?

Эрос. Охотно! Смотри, вот я у ног твоих! Какое дивное покрывало! Оно точно купалось в лазури чудных очей твоих. Какие прекрасные образы вы­шила твоя рука, но все же не столь прекрасные, как божественная швея, которая еще ни разу не видела себя в зеркале (он лукаво улыбается).

Персефона. Видеть себя! Разве это возможно?! (Она краснеет.) Но узнаешь ли ты эти образы?

Эрос. Узнаю ли я их! Это — история богов. Но отчего ты остановилась на Хаосе? Ведь только здесь и начинается борьба! Отчего ты не вышьешь борь­бу титанов, рождение людей и их взаимную лю­бовь?

Персефона. Мое знание останавливается здесь и память моя не подсказывает ничего. Не поможешь ли ты мне вышить продолжение?

Эрос (бросает на нее пламенный взгляд). Да, Пер­сефона, но с одним условием: прежде ты должна пойти со мной на луг и сорвать самый прекрасный цветок.

Персефона. Моя царственная и мудрая мать зап­ретила мне это. «Не слушайся голоса Эроса, — ска­зала она, — не рви земных цветов. Иначе ты будешь самой несчастной из всех Бессмертных!»

Эрос. Я понимаю. Твоя мать не хочет, чтобы ты познала тайны земли. Если бы ты вдохнула аромат этих цветов, все тайны раскрылись бы для тебя.

Персефона. А ты их знаешь?

Эрос. Все; и ты видишь, я стал от того лишь бо­лее молодым и более подвижным. О дочь богов! Бездна полна ужасов и содроганий, которые неве­домы небу; тот не поймет вполне и неба, который не пройдет через земное и преисподнее.

Персефона. Можешь ли ты объяснить их?

Эрос. Да, смотри! (Он дотрагивается до земли концом своего лука. Большой нарцисс появляется из земли.)

Персефона. О, прелестный цветок! Он заставля­ет меня дрожать и вызывает в моем сердце боже­ственное воспоминание. Иногда, засыпая на вер­шине моего любимого светила, позлащенного веч­ным закатом, я видела при пробуждении, как на пурпуре горизонта плыла серебряная звезда. И мне казалось тогда, что передо мной загорелся факел бессмертного супруга, божественного Диониса. Но звезда опускалась, опускалась... и факел погасал в отдалении. Этот чудный цветок похож на ту звезду.

Эрос. Это — я, который преобразует и соединяет все, я, который делает из малого отражение велико­го, из глубин бездны — зеркало неба, я, который смешивает небо и ад на земле, который образует все формы в глубине океана, я возродил твою звезду, я извлек ее из бездны под видом цветка, чтобы ты мог­ла трогать ее, срывать и вдыхать ее аромат.

Хор. Берегись, чтобы это волшебство не оказа­лось западней!

Персефона. Как называешь ты этот цветок?

Эрос. Люди называют его нарциссом; я же назы­ваю его желанием. Посмотри, как он смотрит на тебя, как он поворачивается. Его белые лепестки трепещут, как живые, из его золотого сердца исхо­дит благоухание, насыщающее всю атмосферу стра­стью. Как только ты приблизишь этот волшебный цветок к своим устам, ты увидишь в необъятной и чудной картине чудовищ бездны, глубину земли и сердца человеческие. Ничто не будет скрыто от тебя.

Персефона. О, чудный цветок! Твое благоухание опьяняет меня, мое сердце дрожит, мои пальцы го­рят, прикасаясь к тебе. Я хочу вдохнуть тебя, при­жать к своим губам, положить тебя на свое сердце, если бы даже пришлось умереть от того!

(Земля разверзается около нее, из зияющей черной трещины медленно поднимается до половины Плутон на колеснице, запряженной двумя черными конями. Он схватывает Персефону в момент, когда она срывает цветок, и увлекает ее к себе. Персефона напрасно бьется в его руках и испускает громкие крики. Колес­ница медленно опускается и исчезает. Она катится с шумом, подобным подземному грому. Нимфы разбе­гаются с жалобными стонами по всему лесу. Эрос убегает с громким смехом.)

Голос Персефоны (из-под земли). Моя Мать! На помощь ко мне! Моя мать!

Гермес. О стремящиеся к мистериям, жизнь ко­торых еще затемнена суетой плотской жизни, вы видите перед собой свою собственную историю. Сохраните в памяти эти слова Эмпедокла: «Рожде­ние есть уничтожение, которое превращает живых в мертвецов. Некогда вы жили истинной жизнью, а затем, привлеченные чарами, вы пали в бездну земно­го, порабощенные плотью. Ваше настоящее не более как роковой сон. Лишь прошлое и будущее существу­ет действительно. Научитесь вспоминать, научи­тесь предвидеть».

Во время этой сцены спустилась ночь, погре­бальные факелы зажглись среди черных кипари­сов, окружавших небольшой храм, и зрители уда­лились в молчании, преследуемые плачевным пе­нием иерофантид, восклицавших: «Персефона! Персефона!»

Малые мистерии окончились, вновь вступившие стали мистами, что означает закрытые покрывалом. Они возвращались к своим обычным занятиям, но великий покров мистерий распростерся перед их взорами. Между ними и внешним миром возникло как бы облако. И в то же время в них раскрылось внутреннее зрение, посредством которого они смутно различали иной мир, полный манящих об­разов, которые двигались в безднах, то сверкающих светом, то темнеющих мраком.

Великие мистерии, которые следовали за малы­ми, носили также название священных Оргий, и они праздновались через каждые пять лет осенью в Элевзисе.

Эти празднества, в полном смысле символичес­кие, длились девять дней; на восьмой день мистам раздавали знаки посвящения: тирсы и корзинки, увитые плющом. Последние заключали в себе таин­ственные предметы, понимание которых давало ключ к тайне жизни. Но корзинка была тщательно запечатана. И раскрыть ее позволялось лишь в кон­це посвящения, в присутствии самого Иерофанта.

Затем, все предавались радостному ликованию, потрясая факелами, передавая их из рук в руки и оглашая священную рощу криками восторга. В этот день из Афин переносили в Элевзис в торжествен­ной процессии статую Диониса, увенчанную мир­тами, которую называли Иаккос. Его появление в Элевзисе означало великое возрождение. Ибо он был божественный дух, проникающий все сущее, преобразователь душ, посредник между небом и землей.

На этот раз в храм входили через мистическую дверь, чтобы провести там всю святую ночь или «ночь посвящения».

Прежде всего нужно было пройти через обшир­ный портик, находившийся во внешней ограде. Там герольд с угрожающим криком Eskato Bebeloi (непо­священные, изыдите!) изгонял посторонних, кото­рым удавалось иногда проскользнуть в ограду вме­сте с мистами. Последних же герольд заставлял клясться — под страхом смерти — не выдавать ни­чего из увиденного. Он прибавлял: «Вот вы достиг­ли подземного порога Персефоны. Чтобы понять будущую жизнь и условия вашего настоящего, вам нужно пройти через царство смерти; в этом состо­ит испытание посвященных. Необходимо преодо­леть мрак, чтобы наслаждаться светом».

Затем посвященные облекались в кожу молодо­го оленя, символ растерзанной души, погруженной в жизнь плоти. После этого гасились все факелы и светильники, и мисты входили в подземный лаби­ринт. Приходилось идти ощупью в полном мраке. Вскоре начинали доноситься какие-то шумы, сто­ны и грозные голоса. Молнии, сопровождаемые раскатами грома, разрывали по временам глубину мрака. При этом вспыхивающем свете выступали странные видения: то чудовище-химера или дра­кон; то человек, раздираемый когтями сфинкса, то человеческое привидение. Эти появления были так внезапны, что нельзя было уловить, как они появ­лялись, и полный мрак, сменявший их, удваивал впечатление. Плутарх сравнивает ужас от этих ви­дений с состоянием человека на смертном одре.

Но самые необычные переживания, соприкасав­шиеся с истинной магией, происходили в склепе, где фригийский жрец, одетый в азиатское облаче­ние с вертикальными красными и черными полоса­ми, стоял перед медной жаровней, смутно освещав­шей склеп колеблющимся светом. Повелительным жестом заставлял он входящих садиться у входа и бросать на жаровню горсть наркотических благово­ний. Склеп начинал наполняться густыми облака­ми дыма, которые, клубясь и свиваясь, принимали изменчивые формы. Иногда это были длинные змеи, то оборачивающиеся в сирен, то свертываю­щиеся в бесконечные кольца; иногда фигуры нимф, со страстно протянутыми руками, превращавшие­ся в больших летучих мышей; очаровательные го­ловки юношей, переходившие в собачьи морды; и все эти чудовища, то красивые, то безобразные, те­кучие, воздушные, обманчивые, также быстро ис­чезающие, как и появляющиеся, кружились, пере­ливались, вызывали головокружение, обволакива­ли зачарованных мистов, словно желая преградить им дорогу.

Время от времени жрец Цибеллы простирал свой короткий жезл, и тогда магнетизм его воли вызывал в многообразных облаках новые быстрые движения и тревожную жизненность. «Проходите!» — гово­рил Фригиец. И тогда мисты поднимались и входи­ли в облачный круг. Большинство из них чувство­вало странные прикосновения, словно невидимые руки хватали их, а некоторых даже бросали с силой

на землю. Более робкие отступали в ужасе и броса­лись к выходу. И только наиболее мужественные проходили после вновь и вновь возобновляемых попыток; ибо твердая решимость преодолевает вся­кое волшебство 1.

____________

1 Современная наука не увидела бы в этих фактах ниче­го иного, кроме простых галлюцинаций или простых вну­шений. Наука древнего эзотеризма придавала этому роду феноменов, которые нередко производились в мистериях, одновременно и субъективное и объективное значение. Она признавала существование элементарных духов, не имею­щих индивидуальной души и разума, полусознательных, ко­торые наполняют земную атмосферу и которые являют со­бой, так сказать, души элементов. Магия, которая представ­ляет собой волю, сознательно направленную на овладение оккультными силами, делает их время от времени видимы­ми. Как раз о них говорит Гераклит, когда выражается: «Природа повсюду наполнена демонами». Платон называ­ет их демонами элементов; Парацельс — элементалями. По мнению этого теософа, врача XVI века, они привлекаются магнетической атмосферой человека, наэлектризовывают­ся в ней и после этого делаются способными облекаться во всевозможные формы. Чем более человек предается своим страстям, тем более он рискует стать их жертвой, не подо­зревая того. Лишь владеющий магией может покорить их и пользоваться ими. Но они представляют собой область об­манчивых иллюзий, которою маг должен овладеть, прежде чем войти в мир оккультизма.

 

После этого мисты входили в большую круглую залу, слабо освещенную редкими лампадами. В центре, в виде колонны, поднималось бронзовое дерево, металлическая листва которого простира­лась по всему потолку 2. Среди этой листвы были химеры, горгоны, гарпии, совы и вампиры, симво­лы всевозможных земных бедствий, всех демонов, преследующих человека. Эти чудовища, воспроиз­веденные из переливающихся металлов, переплетались с ветками дерева и, казалось, подстерегали сверху свою добычу.

_____________

2 Это и есть дерево сновидений, упоминаемое Виргилием при схождении Энея -в ад в VI книге Энеиды, которая воспроизводит главные сцены элевзинских мистерий с раз­личными поэтическими украшениями.

 

Под деревом восседал на великолепном троне Плутон-Аид в пурпуровой мантии. Он держал в руке трезубец, его чело было озабочено и мрачно. Рядом с царем преисподней, который никогда не улыбается, находилась его супруга, стройная Пер­сефона. Мисты узнают в ней те же черты, которы­ми отличалась богиня в малых мистериях. Она по-прежнему прекрасна, может быть еще прекраснее в своей тоске, но как изменилась она под своим зо­лотым венцом и под своей траурной одеждой, на которой сверкают серебряные слезы!

Это уже не прежняя Девственница, вышивавшая покрывало Деметры в тихом гроте; теперь она зна­ет жизнь низин и — страдает. Она царствует над низшими силами, она — властительница среди мертвецов; но все ее царство — чужое для нее. Блед­ная улыбка освещает ее лицо, потемневшее под те­нью ада. Да! В этой улыбке — познание Добра и Зла, то невыразимое очарование, которое налагает пе­режитое немое страдание, научающее милосердию. Персефона смотрит взглядом сострадания на мистов, которые преклоняют колена и складывают к ее ногам венки из белых нарциссов. И тогда в ее очах вспыхивает умирающее пламя, потерянная надеж­да, далекое воспоминание о потерянном небе...

Внезапно в конце поднимающейся вверх галереи зажигаются факелы и, подобно трубному звуку, разносится голос: «Приходите мисты! Иаккос воз­вратился! Деметра ожидает свою дочь! Эвохэ!». Звучное эхо подземелья повторяет этот крик.

Персефона настораживается на своем троне, словно разбуженная после долгого сна и пронизан­ная сверкнувшей мыслью, восклицает: «Свет! Моя мать! Иаккос!». Она хочет броситься туда, откуда доносится голос, но Плутон удерживает ее властным жестом, и она снова падает на свой трон, слов­но мертвая.

В то же время лампады внезапно угасают и слы­шится голос: «Умереть — это возродиться!». А мисты направляются к галерее героев и полубогов, к отверстию подземелья, где их ожидает Гермес и фа­келоносец. С них снимают оленью шкуру, их окроп­ляют очистительной водой, их снова одевают в льня­ные одежды и ведут в ярко освещенный храм, где их принимает Иерофант, первосвященник Элевзиса, величественный старец, одетый в пурпур.

А теперь дадим слово Порфирию. Вот как он рассказывает о великом посвящении Элевзиса: «В венках из мирт мы входим с другими посвященны­ми в сени храма, все еще слепцами; но Иерофант, ожидающий нас внутри, скоро раскроет наши взо­ры. Но прежде всего, — ибо ничего не следует де­лать с поспешностью, — прежде мы обмоемся в свя­той воде, ибо нас просят войти в священное место с чистыми руками и с чистым сердцем. Когда нас подводят к Иерофанту, он читает из каменной кни­ги вещи, которые мы не должны обнародовать под страхом смерти. Скажем только, что они согласу­ются с местом и обстоятельствами. Может быть вы подняли бы их на смех, если бы услышали вне хра­ма; но здесь не видно ни малейшей наклонности к легкомыслию, когда слушаешь слова старца и смот­ришь на раскрытые символы 1.

__________

1 Золотые предметы, заключенные в корзине, были: со­сновая шишка (символ плодородия), свернувшаяся змея (эво­люция души, падение в материю и искупление духом),яйцо (олицетворяет полноту или божественное совершенство, цель человека).

 

И мы еще более уда­ляемся от легкомыслия, когда Деметра подтвержда­ет своими особыми словами и знаками, быстрыми вспышками света, облаками, громоздящимися на облака, все то, что мы слышали от ее священного жреца; затем сияние светлого чуда наполняет храм; мы видим чистые поля Елисейские, мы слышим пение блаженных... И тогда не только по внешней видимости или по философскому толкованию, но на самом деле Иерофант становится творцом всех вещей: Солнце превращается в его факелоносца, Луна — в священнодействующего у его алтаря, а Гермес — в его мистического герольда. Но после­днее слово произнесено: Копх От Pax 1 . Церемония окончилась, и мы сделались видящими навсегда».

Что же сказал великий Иерофант? Каковы были эти священные слова, эти верховные откровения?

Посвященные узнавали, что божественная Персефона, которую они видели посреди ужасов и му­чений ада, являла собой образ человеческой души, прикованной к материи в течение земной жизни, а в посмертной — отданной химерам и мучениям еще более тяжелым, если она жила рабой своих страс­тей. Ее земная жизнь есть искупление предыдущих существований. Но душа может очиститься внут­ренней дисциплиной, она может вспоминать и предчувствовать соединенным усилием интуиции, воли и разума, и заранее участвовать в великих ис­тинах, которыми она овладеет вполне и всецело лишь в необъятности высшего духовного мира. И тогда снова Персефона станет чистой, сияющей, неизреченной Девственницей, источником любви и радости.

______________

1 Эти таинственные слова не переводимы на греческий язык. Это доказывает, во всяком случае, что они очень древ­ние и происходят с Востока. Вильфорд приписывает им сан­скритское происхождение. Копх произошло от Kanha и оз­начает предмет самого глубокого желания; От от Аит — Душа Брамы, а Рах от Pasha — круг, цикл. Таким образом, верховное благословение Иерофанта Элевзийского означа­ло: да возвратят тебя твои желания к душе Брамы!

 

Что касается ее матери Деметры, она являла со­бой в мистериях символ божественного Разума и интеллектуального начала человека, с которым душа должна слиться, чтобы достигнуть своего со­вершенства.

Если верить Платону, Иамблиху, Проклу и всем александрийским философам, наиболее восприим­чивые из среды посвященных имели внутри храма видения характера экстатического и чудотворного. Мы привели свидетельство Порфирия. Вот другое свидетельство Прокла: «Во всех посвящениях и мистериях боги (это слово означает здесь все духов­ные иерархии) показываются под самыми разнооб­разными формами: иногда это бывает излияние света, лишенное формы, иногда этот свет облекает­ся в человеческую форму, иногда в иную» 1.

__________

1 Прокл. «Комментарии к Республике Платона».

 

А вот выдержка из Апулея: «Я приближался к границам смерти, и, достигнув порога Прозерпи­ны, я возвратился оттуда, уносимый через все эле­менты (элементарные духи земли, воды, воздуха и огня). В глубинах полночного часа я видел солнце, сверкающее великолепным светом и при этом осве­щении увидел богов небесных и богов преиспод­ней, и, приблизившись к ним, я отдал им дань бла­гоговейного обожания».

Как бы ни были смутны эти указания, они отно­сятся, по-видимому, к оккультным феноменам. По учению мистерий, экстатические видения храма производились посредством самого чистого из всех элементов: духовного света, уподобляемого боже­ственной Изиде. Оракулы Зороастра называют его Природой, говорящей через себя, т. е. элементом, по­средством которого маг дает мгновенное и видимое выражение своей мысли и который служит также покровом для душ, являющих собой лучшие мысли Бога. Вот почему Иерофант, если он обладал влас­тью производить это явление и ставить посвященных в живое общение с душами героев и богов, был уподобляем в эти мгновения Создателю, Демиургу, факелоносец — Солнцу, т. е. сверхфизическому свету, а Гермес — божественному Глаголу.

Но каковы бы ни были эти видения, в древнос­ти существовало лишь одно мнение о просветле­нии, которым сопровождались конечные открове­ния Элевзиса. Воспринявший их испытывал неве­домое блаженство, сверхчеловеческий мир спус­кался в сердце посвященного. Казалось, что жизнь побеждена, душа стала свободной, и тяжелый круг существований пришел к своему завершению. Все проникали, исполненные светлой веры и безгра­ничной радости, в чистый эфир Мировой Души.

Мы старались воскресить драму Элевзиса в ее глубоком сокровенном смысле. Мы показали руко­водящую нить, проходящую через весь этот лаби­ринт, и постарались выявить полное единство, со­единяющее все богатство и сложность этой драмы. Благодаря гармонии знания и духовности тесная связь соединяла мистериальные церемонии с боже­ственной драмой, составлявшей идеальный центр, лучезарный очаг этих соединенных празднеств.

Таким образом, посвященные отождествляли себя постепенно с божественной деятельностью. Из простых зрителей они становились действую­щими лицами и познавали, что драма Персефоны происходила в них самих.

И как велико было изумление, как велика была радость при этом открытии! Если они и страдали, и боролись вместе с ней в земной жизни, они полу­чали, подобно ей, надежду снова найти божествен­ную радость, вновь обрести свет верховного Разу­ма. Слова Иерофанта, различные сцены и открове­ния храма давали им предчувствия этого света.

Само собой разумеется, что каждый понимал эти вещи по степени своего развития и своих внутренних способностей. Ибо, как говорил Платон, — и это верно во все времена — есть много людей, ко­торые носят тирс и жезл, но вдохновенных людей очень мало.

После александрийской эпохи элевзинские ми­стерии были также до известной степени затрону­ты языческим декадансом, но их высшая основа со­хранилась и спасла их от уничтожения, которое постигло остальные храмы. Благодаря глубине своей священной доктрины и высоте своего выполне­ния элевзинские мистерии продержались в течение трех столетий перед лицом растущего христианства. Они служили в эту эпоху соединительным зве­ном для избранных, которые, не отрицая, что Иисус был явлением божественного порядка, не хотели забывать, как это делала тогдашняя церковь, и древнюю священную науку.

И мистерии продолжались до эдикта императора Константина, приказавшего сровнять с землей храм Элевзиса, чтобы покончить с этим верховным культом, в котором магическая красота греческого искусства воплотилась в наиболее высокие учения Орфея, Пифагора и Платона.

Ныне убежище античной Деметры исчезло с бе­регов тихого Элевзинского залива бесследно, и лишь бабочка, этот символ Психеи, порхающая в весенние дни над лазурным заливом, напоминает путнику, что некогда именно здесь великая Изгнанница, Душа человеческая, призывала к себе богов и вспоминала свою вечную родину.